ных глупостей. А главная его ошибка — был уверен, что
Саша оказывает на меня давление, не имея на то мораль
ного права. Это он учуял. Нужно ли говорить, что я не
только ему, но и вообще никому не говорила о моем горе
стном браке. Если я вообще была молчалива и скрытна, то
уж об этом... Но <А. Белый> совершенно не учуял основ
ного Сашиного свойства. Саша всегда становился совер-
176
шенно равнодушным, как только видел, что я отхожу от
него, что пришла какая-нибудь влюбленность. Так и тут.
Он пальцем не пошевелил бы, чтобы удержать. Рта не
открыл бы. Разве только для того, чтобы холодно и же
стоко, как один он умел, язвить уничтожающими насмеш
ками, нелестными характеристиками моих поступков, их
мотивов, меня самой и моей менделеевской семьи на
придачу.
Поэтому когда явился секундант Кобылинский, я мо
ментально и энергично, как умею в критические минуты,
решила, что сама должна расхлебывать заваренную мною
кашу. Прежде всего я спутала ему все карты и с само
го начала испортила все дело.
А. Белый говорит 48, что приехал Кобылинский в день
отъезда Александры Андреевны, т. е. 10 августа (судя по
дневнику М. А. Бекетовой). Может быть, этого я не по
мню, хотя прекрасно помню все дальнейшее. Мы были с
Сашей одни в Шахматове. День был дождливый, осенний.
Мы любили гулять в такие дни. Возвращались с Мали
новой горы и из Прасолова, из великолепия осеннего зо
лота, промокшие до колен в высоких лесных травах.
Подымаемся в саду по дорожке, от пруда, и видим в
стеклянную дверь балкона, что по столовой кто-то ходит
взад и вперед. Скоро узнаем и уже догадываемся.
Саша, как всегда, спокоен и охотно идет навстре
чу всему х у д ш е м у , — это уж его специальность! Но я
решила взять дело в свои руки и повернуть все по-свое
му, не успели мы еще подняться на балкон. Встречаю Ко-
былинского непринужденно и весело, радушной хозяй
кой. На его попытку сохранить официальный тон и по
просить немедленного разговора с Сашей наедине, шутя,
но настолько властно, что он тут же сбивается с тона,
спрашиваю, что же это за секреты? У нас друг от друга
секретов нет, прошу говорить при мне. И настолько в
этом был силен мой внутренний напор, что он начинает
говорить при мне (секундант-то!). Ну, все испорчено.
Я сейчас же пристыдила его, что он взялся за такое
бессмысленное дело. Но говорить надо долго, и он устал,
и мы, давайте сначала пообедаем!
Быстро мы с Сашей меняем наши промокшие платья.
Ну, а за обедом уж было пустяшным делом пустить в
ход улыбки и «очей немые разговоры» 4 9 , — к этому вре
мени я хорошо научилась ими владеть и знала их дей
ствие. К концу обеда мой Лев Львович сидел уже
177
совсем прирученный, и весь вопрос о дуэли был решен...
за чаем. Расстались мы все большими друзьями.
Пришедшая зима 1906—1907 года нашла меня совер
шенно подготовленной к ее очарованиям, ее «маскам»,
«снежным кострам» 50, легкой любовной игре, опутавшей
и закружившей всех нас. Мы не ломались, нет, упа
си господь! Мы просто и искренно все в эту зиму жили
не глубокими, основными жизненными слоями души, а ее
каким-то легким хмелем. Если не ясно для постороннего
говорит об этом «Снежная маска», то чудесно рассказана
наша зима В. П. Веригиной в ее воспоминаниях о Бло
ке. <...>
Не удивляйтесь, уважаемый читатель, умилению и ли
ризму при воспоминании об этих нескольких зимних ме
с я ц а х , — потом было много и трудного и горького и в
«изменах» и в добродетельных годах (и такие были!). Но
эта зима была какая-то передышка, какая-то жизнь вне
жизни. И как же не быть ей благодарной, не попытаться
и в вас, читатель, вызвать незабываемый ее облик, что
бы, читая и «Снежную маску», и другие стихи той зимы,
вы бы развеяли по всему нашему Петербургу эти снеж
ные чары и видели закруженными пургой всех спутни
ков и спутниц Блока. <...>
<ОТДЕЛЬНЫЕ НАБРОСКИ>
<1>
Послушать критиков, даже самых умных, выходит
так: не Блок, а какой-то насупившийся гимназист VIII
класса, мрачно ковыряя в носу, решает свое «мировоззре
ние»: с народниками он или с марксистами... Они
как будто забывают, что когда — в науке ли, в искус
стве ли — находит ученый или поэт новое, оно неведомо
и ему самому, как и всем. Думал об одном, решал что-
то из знакомого, из уже существующего, а вышло небы
валое, новое. И приходит это новое путями далеко
еще не исследованными, вовсе не укладывающимися
в концепцию «умного восьмиклассника», решающего
удачно труднейшие задачи, в которую наперебой стремят
ся критики засунуть всякого поэта, желая его «по
хвалить». Творческие пути используют подсознательное
178
в той же мере, как и сознательное м ы ш л е н и е , — даже
в науке.
Мне не надо выходить из семейных воспоминаний,
чтобы вспомнить разительный пример. Да, созданию Пе
риодической системы предшествовала десятилетняя рабо
та, сознательные поиски в нащупывания истины... Но
вылилась она в определенную форму в момент подсоз
нательный. Отец сам рассказывал: после долгой ночи за
письменным столом, он уже кончил работу, голова была
утомлена, мысль уже не работала. Отец «машиналь
но» перебирал карточки с названиями элементов и их
свойств и раскладывал их на столе, ни о чем не думая.
И вдруг толчок — свет, осветивший все: перед ним на
столе лежала Периодическая система. Научный гений
для решительного шага в новое, в неведомое должен был
использовать момент усталости, момент, открывший шлю
зы подсознательным силам.
Критики меня смешат: через шестнадцать лет после
смерти Блока, через тридцать с лишним лет после первого
десятилетия деятельности, конечно — возьми его книжки,
ч и т а й , — и если ты не вовсе дурак, поймешь из пятого в
десятое, о чем они, какой ход мысли от одного этапа к
другому, к настроениям и идеологии каких социальных
или литературных группировок можно эти мысли отнести.
Критик и думает, рассказав эти свои наблюдения, что
он что-то сообщит или узнает о творчестве Блока. Как
бы не так! Уж очень это простенько, товарищ критик, уж
очень «гимназист VIII класса»! А получается так про
стенько потому, что вы берете уже законченное; говоря
о начале, вы уже знаете, каков будет конец. Теперь уже
ведомо и школьнику, что «Двенадцать» венчает творче
ский и жизненный путь Блока. Но когда Блок писал пер
вое свое стихотворение, ему неведомо было и второе,
а то, что впереди...
А вы попробуйте перенестись в конец девяностых го
дов, когда Блок уже писал «Стихи о Прекрасной Даме»,
конечно и не подозревая, что он что-либо подобное пишет.
Ловит слухом и записывает то, что поется около него, в
нем ли — он не знает. Попробуйте перенестись во время
до «Мира искусства» и его выставок, до романов Мереж
ковского, до распространения широкого знакомства с
французскими символистами, даже до первого приезда
Художественного театра 51. Помню чудный образчик
«уровня» — концерт на Высших курсах уже в 1900 году:
179
с одной стороны, старый, седой, бородатый поэт Поздня
ков читает, простирая руку под Полонского, «Вперед без
страха и сомненья... 52, с другой — Потоцкая жеманно вы
жимает сдобным голоском что-то Чюминой: «...птичка
мертвая лежала» 53.
Пусть семья Блока тонко литературна, пусть Фет,