Верлен и Бодлер знакомы с детства, все же, чтобы на
писать любое стихотворение «Ante Lucem» — какой про
рыв, какая неожиданность и ритма, и звуковой инстру
ментовки, не говоря об абсолютной непонятности в то
время и хода мыслей, и строя чувств.
Помню ясно, как резнули своей неожиданностью пер
вые стихи, которые показал мне Блок в 1901 году. А я
была еще к новому подготовлена, во мне самой назрева
ло это новое — совершенно в других слоях души, чем по
казные, парадные. Может быть, именно благодаря тому,
что я пережила этот процесс рождения нового, мне ясно,
где и как искать его корни «в творчестве» у великих.
С показной стороны я была — член моей культурной
семьи со всеми ее широкими интересами в науке и искус
стве. Передвижные выставки, «Русская мысль» и «Север
ный вестник», очень много серьезной музыки дома, все
спектакли иностранных гастролеров и трагических акт
рис. Но вот (откуда?) отношение мое к искусству обост
рилось, разрослось совсем по-другому, чем это было
среди моих.
Это и была основа всего идущего нового — особое вос
приятие искусства, отдавание ему без остатка святого
святых души. Черпать в нем свои коренные жизненные
силы и ничему так не верить, как тому, что пропоет тебе
стих или скажет музыка, что просияет тебе с полот
на картины, в штрихе рисунка. С Врубеля у меня и на
чалось. Было мне тогда лет четырнадцать — пятнадцать.
Дома всегда покупали новые книги. Купили и иллюстри
рованного Лермонтова в издании Кнебеля. 54 Врубелевские
рисунки к «Демону» меня пронзили. Но они-то как раз
и служили главным аттракционом, когда моя просвещен
ная мама показывала не менее культурным своим прия
тельницам эти новые иллюстрации к Лермонтову. Смеху
и тупым шуткам, которые неизменно, неуклонно порож
дало всякое проявление нового, конца не было. Мне было
больно (по-новому!). Я не могла допустить продолжения
этих надругательств, унесла Лермонтова и спрятала себе
под тюфяк; как ни искали, так и не нашли. Так же по-
180
трясла душу и взгромоздила в ней целые новые миры
Шестая симфония Чайковского в исполнении Никиша.
Все восхищались «прекрасным исполнением», я могла
только, стиснув зубы, молчать.
Я знаю, что понять меня современному читателю
трудно, т. е. трудно представить себе, что это романти
чески звучащее «высокое» восприятие искусства, сейчас
порядочно-таки старомодное, в свое время было передо
вым двигателем искусства, и двигателем большой мощ
ности. Не только осознать умом, но и ощущать всеми
жизненными силами, что самое полное, самое ощутимое
познание основ мироздания несет и с к у с с т в о , — вот форму
ла, упуская из виду которую трудно разобраться не толь
ко в творчестве Блока, но и многих его современников.
Одно дело — писать стихотворение на обдуманную
тему, подыскивая ей талантливо нужную ф о р м у , — кри
тики, по-видимому, полагают, что этим занимался Блок.
Другое — вслушиваться в запевающий (в душе или из
вне — этого Блок никогда не знал) отголосок, отзвук
мира, в певучей своей стихии открывающегося поэту.
Ведь, в конце концов, чем-то поэт отличается от нас
с вами, товарищ критик? И отличается он от самого лов
кого, самого виртуозного стихослагателя?
<2>
Как странно теперь вспоминать то общество, среди
которого я росла и среди которого провела жизнь заму
жем. Все люди очень не денежные и абсолютно «внеде-
нежные». Приходят деньги — их с удовольствием тратят,
не приходят — ничего не делается для их умножения.
Деньги — вне интересов, а интересы людей — вне их са
мих, вне того тонкого слоя навозца, который покрывает
кору земного шара. Чтобы жить, надо стоять ногами в
этом навозце, надо есть, надо как-нибудь организовать
свой быт. Но голова высоко-высоко над ним.
Никогда не слыхала я дома или у нас с Александром
Александровичем за обеденным столом или за чаем (ко
торые очень редко протекают без гостя; всегда кого-ни
будь да задержит отец или Александр Александрович на
обед), никогда не слыхала вульгарно-житейских или тем
более хозяйственных разговоров. Тему разговора дает
181
актуальное событие в искусстве или науке, очень ред
ко — в политике. Отец охотно и много рассказывает из
виденного и всегда обобщает, всегда открывает широкие
перспективы на мир. У нас зачастую обеденный раз
говор — это целый диспут Александра Александровича с
кем-нибудь из друзей или случайным гостем. Казалось
бы, немыслимое времяпрепровождение: пяти-шестичасо-
вой разговор на отвлеченную тему. Но эти разговоры —
творческие; не только собеседник, и сам Блок часто на
ходил в них уточнение мыслей, новые прорывы в назре
вающие темы.
Даже ненавистные «семейные обеды» — и те звучат
не вульгарно. Мама любит говорить и рассказывать и
часто говорит остроумно, хотя и парадоксально. Она лю
била сразиться с интересным собеседником, а такие сре
ди наших родных были нередки, и остроумная словесная
дуэль заполняет общее внимание. Александра Андреевна
несколько ходульно, но очень искренно ненавидела обы
вательский быт, и в те родственные обеды, где приходи
лось встречаться с несколько чуждыми людьми, она все
гда умудрялась внести элемент «скандала» нарочито вы
зывающими высказываниями.
Быт трещал. Но большинство тех, кого я видела и в
родительском доме и у себя: «что з а люди, моншер...» 55
Друзья моих родителей, передвижники — Ярошенко,
Куинджи, Репин, бородатые, искренние, большие дети,
наивные и незыблемо верящие в раз найденные принци
пы и идеи. Блестящий causeur * Коновалов (впоследст
вии академик), с высоко вскинутой красивой головой.
Все, кто сталкивался с отцом в работе, все родственники,
которые б ы в а л и , — все в этом плане истинной интелли
гентности: можно очень любить свою персону, но как
раз постольку, поскольку она способна проникать в стоя
щее выше меня. Это ощущение вверх, а не вокруг себя
а не под ногами — самое существенное.
<3>
«Расист» мог бы с удовольствием посмотреть на Бло
ка: он прекрасно воплощал образ светлокудрого, голу
боглазого, стройного, героического арийца. Строгость
* Собеседник ( фр. ) .
182
манер, их «военность», прямизна выправки, сдержанная
манера одеваться и в то же время большое сознание
преимуществ своего облика и какая-то приподнятая ма
нера себя нести, себя показывать — довершали образ
«зигфридоподобия». Александр Александрович очень лю
бил и ценил свою наружность, она была далеко не по
следняя его «радость жизни». Когда за год, приблизитель
но, до болезни он начал чуть-чуть сдавать, чуть пореде
ли виски, чуть не так прям, и взгляд не так я р о к , — он
подходил к зеркалу с горечью и негромко, как-то словно
не желая звуком утвердить совершившееся, полушутя
говорил: «Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не
смотрят...» И было это очень, очень горько.
<4>
Чтобы понять облик, характер Александра Александ
ровича, будут полезны эти несколько указаний.
У нас с ним была общей основная черта наших орга
низаций, которая и сделала возможной и неизбежной
нашу совместную жизнь, несмотря на всю разницу харак
теров, времяпрепровождения и внешних вкусов.
Мы оба сами создавали свою жизнь, сами вызывали