див Блока, он, вернувшись к нам, сказал:
— Знаете: некоторые называют его — «красивый
м е р т в е ц » . . . — А потом прибавил: — Может быть, это и
правда. И глубоко задумался 13. <...>
Уже во дни большевизма я мимоходом встретился с
Блоком на одной из людных улиц Петрограда, и мы,
перебирая общих знакомых, вспомнили одного из лите
раторов — коллекционера, обладавшего огромным собра
нием фотографических карточек всех современных рус
ских писателей 14.
— Мы с вами — университетские т о в а р и щ и , — сказал
я Б л о к у . — Знаете вы меня почти двадцать лет, а я не
имею вашего портрета...
Блок промолчал. Прошло несколько дней — и я по
лучил от него письмо, явившееся отголоском нашего раз
говора.
«Милый Сергей Владимирович, — писал Б л о к . — Я по
всюду искал свою фотографию — и не нашел. Теперь у
меня совсем нет денег, чтобы сняться. Посылаю Вам
открытку с моим портретом. Право же, она не так плоха.
Когда придут лучшие времена, непременно снимусь и тог
да заменю ее настоящим фотографическим портретом» 15.
Милый Александр Александрович!..
ПЕТР ПЕРЦОВ
РАННИЙ БЛОК
1
Это было золотою осенью 1902 года. Стоял мягкий
летний сентябрь, когда под Петербургом природа иногда
еще замедляет праздник своего расцвета и точно не хо
чет с ним расстаться. Западный ветер приносит с мо
ря долгий ряд дней, похожих друг на друга, напоенных
последней лаской лета... Наш литературный кружок той
осенью готовился к своему боевому делу — создавался
журнал «Новый путь». Журнал религиозно-философский,
орган только недавно открытых, кипевших тогда полной
жизнью петербургских первых религиозно-философских
собраний, где впервые встретились друг с другом две
глубокие струи — традиционная мысль традиционной
церкви и новаторская мысль с бессильными взлетами и
упорным с т р е м л е н и е м , — мысль так называемой «интел
лигенции»... И наряду с этим вырисовывалась другая за
дача: нужно было дать хоть какой-нибудь простор новым
литературным силам, уже достаточно обозначившимся и
внутренно окрепшим к тому времени, но все еще не
имевшим своего «места» в печати, почти сплошь окован
ной «традициями», более упорными, чем официальная
церковность. Все эти «декаденты», «символисты» — как
они тогда именовались — так быстро затем, во второй
половине десятилетия, захватившие поле сражения, еще
не знали для себя пристанища, не имели где прикло
нить голову. Трудно поверить, что Сологубу негде было
печатать своих стихов, а «Мелкий бес» лежал безнадеж
но, тщательно переписанный в синих ученических тетрад
ках, в «портфеле» своего автора, даже не странствуя по
7*
195
редакциям — ввиду очевидной бесплодности такого путе¬
шествия. Брюсов был мишенью постоянного и неутоми
мого обстрела газетных юмористов («бледные ноги») 1;
Мережковскому извинялись его стихи, «похожие на Над
сона», и полуодобрялись «декадентские» романы (первые
две части трилогии) 2, но свою критику ему также негде
было печатать, а «Толстой и Достоевский» увидел свет
только благодаря мужеству С. П. Дягилева, упрямо пе
чатавшего его в течение двух лет в чисто художествен
ном по заданию «Мире искусства»...
Это недавно так было —
И так давно, так давно... 3
Итак, той осенью небольшой «декадентский» кружок
собирался издавать (без денег и без возможности пла
тить гонорар) синтетический «Новый путь», беспрограм
мная «программа» которого должна была вести куда-то
вдаль... Во главе дела стояли Д. С. Мережковский и
З. Н. Гиппиус, а так как обстоятельства и выбор круж¬
ка сделали меня третьим (и внешне — «ответствен
ным») соредактором, то и приходилось часто видаться с
первыми двумя на почве «злободневных» редакционных
вопросов. Именно эта необходимость заставила меня в
том сентябре сесть в поезд Варшавской железной дороги
и направиться в Лугу, где в усадьбе, стоявшей в густом
лесу, Мережковские ловили последние минуты дачных
радостей, последнюю лазурь и золото сентября —
И догорающего лета
На всем дрожащие лучи... 4
Известно, какое множество стихотворных рукописей
присылается в каждую редакцию с тех самых пор, как
изобретено стихосложение или как изобретены редакции.
Поэтому в каждый такой приезд мне приходилось сооб
щать Мережковским, или обратно, то или иное количество
«новых» стихов. Это было, так сказать, очередной «ре
дакторской» неизбежностью. Иногда попадались между
такими стихами недурные, даже хорошие...
Но только один раз у меня было совсем особое впе
чатление...
Помню как сейчас широкую серую террасу старого
барского дома, эту осеннюю теплынь — и Зинаиду Нико
лаевну Гиппиус с пачкой чьих-то стихов в руках. «При
слали (не помню, от кого)... какой-то петербургский сту-
196
дент... Александр Блок... посмотрите... Дмитрий Сергеевич
забраковал, а по-моему, как будто недурно...» 5 Что
Дмитрий Сергеевич забраковал новичка — это было на
столько в порядке вещей, что само по себе еще ничего
не говорило ни за, ни против. Забраковать сперва
он, конечно, должен был во всяком случае, что не могло
помешать ему дня через два, может быть, шумно
«признать». Одобрение Зинаиды Николаевны значило
уже многое, но все-таки оно было еще очень сдержан
ным. Поэтому я взял стихи без недоверия, но и без осо
бого ожидания. Я прочел их...
Это были стихи из цикла «Прекрасной Дамы». Между
ними отчетливо помню: «Когда святого забвения...» и
«Я, отрок, зажигаю свечи...» И эта минута на осенней
террасе, на даче в Луге, запомнилась навсегда. «Послу
шайте, это гораздо больше, чем недурно: это, кажется,
настоящий п о э т » , — я сказал что-то в этом роде. «Ну, уж
вы всегда преувеличите», — старалась сохранить осторож
ность Зинаида Николаевна. Но за много лет разной ре
дакционной возни, случайного и обязательного чтения
«начинающих» и «обещающих» молодых поэтов только
однажды было такое впечатление: пришел большой поэт.
Может быть, я и самому себе, из той же «осторожности»,
не посмел тогда сказать этими именно словами, но ощу
щение было это. Пришел кто-то необыкновенный; никто
из «начинающих» никогда еще не начинал такими сти
хами. Их была тут целая пачка — и все это было
необыкновенно. Ведь тут были: «Предчувствую Тебя.
Года проходят мимо...», «Новых созвучий ищу на стра
ницах...», «Я к людям не выйду навстречу...», «Гадай и
жди...»; был «Экклесиаст». Поражала прежде всего уве
ренность поэта — та твердая рука, которой все это было
написано: это был уже мастер, а не ученик. Я думаю, во
впечатлении — после темы (тоже необыкновенной) преж
де всего господствовала именно эта черта — полной зре
лости таланта, полной уверенности в том, что он хочет
сказать и что говорит. Черта, так непохожая на обыч
ную «юношескую» неопределенность и несобранность
«начинающих». Что из них выйдет — Фет, Майков, Над
сон? Как будто есть ото всех понемногу — или пусть от
кого-нибудь одного, но тогда, пожалуй, еще хуже: «вый
дет» ли что-нибудь? Здесь не было этого вопроса: облик
поэта стоял отчеканенный, ясный. И этот почерк — та
кой уверенный, отчетливый и такой красивый! Я и
197
сейчас не знаю почерка красивее, чем у Александра
Блока.
Но подкупала, конечно, и тема. Точно воскресала поэ