ней оставил недавно тут гостивший А. А. Блок, который
был тогда гимназистом, преисполненным интереса к теат
ру: монологи из «Гамлета» декламировал ей наизусть
он. Так первая память об А. А. настигает меня. Позд
нее уже имя Блока иначе встречает меня с лета
1901 года.
Чтобы понять тонусы нашей встречи, нужно охарак
теризовать веяния, пронесшиеся над некоторыми из нас
в 1900—1901 годах. Для многих наступление нового века
совпало с решительным переломом в идеологии. С 1900 го
да в поколении, выступившем вскоре под знаменем сим
волизма, впервые обозначились грани их символического
пути и грани, резко их отделяющие от веяния эсте
тизма и декадентства, перекликавшихся с пессимистиче
ской философией Шопенгауэра и Гартмана и с скептиче-
205
ским иллюзионизмом Бодлера. Культ безвольного созер
цания, культ покоя, уничтожения, одинаково окрашивал,
казалось бы, несоизмеримые сферы культуры. Молодой
Бальмонт упивался лирикой туманов, кувшинок и ка
мышей, утонченники увлекались нежностью драмочек
Метерлинка, в «Вопросах психологии и философии»
появилась статья Гилярова «Предсмертные мысли Фран
ции», на картинных выставках тенденциозный жанр сме
нился культом безыдейного пейзажа: появились бледные
девы с кувшинками за ушами. Идеология этого, сказал бы
я, серо-синего цвета — идеология сна. Идеология сна
переживалась сгустками душевного пара в космической
бездне. Спорили и народники и марксисты, но револю
ционеры в искусстве те споры считали мышиной суетней
жизни. Я был шопенгауэрцем, принимал эстетику Рески-
на, упивался «вечным покоем» 1, читал речи Будды.
Эстетизм как созерцание, как форма освобождения от
воли был следствием философии умирающего столетия, и
оттого звучал Фет, этот выразитель настроения Ведан-
ды 2 в русской природе. Все было тихо. Шептались
в уголках метерлинковские тени, да плакал под север
ным небом 3 Бальмонт. Изредка лишь докатывался до
нас лавинный грохот ибсеновских драм, да звучали ис
ступленные диалоги лирики Достоевского как намек на
тревожное будущее. Плоскость пессимистической эсте
тики незаметно здесь выявила свое третье трагическое
измерение, и оно прозвучало вдруг «Происхождением
трагедии» Ницше. Вдруг все изменилось.
Пессимизм переродился в трагизм. Безмирное пересек
лось с мирным, безвременное с временным. Появляется
крест, символ пересечения, и с ним трагедия креста, раз
решающаяся то в бунт, то в жертву. В бунте и в жертве
пассивность преодолевается активностью огней и крови.
Бальмонт творит горящие здания, переходя от северной
тишины к «будем как солнце» 4. Бунт горьковских бося
ков находит наиболее широкий отклик: он делается бо
лее модным, чем неврастения «Ивановых» и «Чаек».
Ницше охватывает передовые слои русской молодежи
лозунгом, что «время сократического человека прошло»,
выходят сочинения Влад. Соловьева, влекущие первый
интерес к религиозно-философским путям. Вечное появ
ляется в линии времени зарей восходящего века. Туманы
тоски вдруг разорваны красными зорями совершенно
новых дней. Мережковский начинает писать исследования
206
о Толстом и Достоевском, где высказывает мысль о том,
что перерождается самый душевный состав человека и
что нашему — именно — поколению предстоит выбор
пути между возрождением и смертью. Лозунг его: «или
мы, или никто» — становится лозунгом некоторых из
молодежи, перекликаясь с древними пророчествами
Агриппы Неттесгеймского 5 и «Книги блесков» 6 о зна
чительности 1900 года, как перелома эпохи. И мы эти
лозунги сливаем с грезами Соловьева о Третьем Завете 7,
Царстве Духа. Срыв старых путей переживается Концом
Мира, весть о новой эпохе — Вторым Пришествием. Нам
чуется апокалипсический 8 ритм времени. К Началу мы
устремляемся сквозь Конец.
Чувство конца, рубежа между сознанием декадентов
девяностых годов и сознанием молодых символистов
XX века, физиологичность, конкретность восприятия зорь,
факт свечения и неожиданность этого факта, а также
недоумение и трудность понять причину зорь — вот что
сосредоточивает наше внимание 9. Многие восприняли
наступление нового века не эволюцией мировоззрений, а
фактом явления в них новых органов восприятия време
ни. Мировоззрительные объяснения символистов, психо
логические, логические, мистические, социологические и
религиозные носили характер случайных и неудачных
гипотез. Факт чувства зорь оставался. Отсюда их пыл
и уверенность, победившая сократиков и декадентов.
Появляются вдруг видящие зорю и не видящие. Видя
щих было мало. Они чувствовали друг друга издалека,
образуя собой никем не установленное братство ведаю
щих о великом событии близкого времени, о драматиче
ской борьбе света и тьмы. Они могли быть атеистами
или теистами, архистами, монархистами или анархиста
ми, но они знали, что увидели нечто, чего другие не
видят. Во-первых, в эти годы образовался в Москве кру
жок, сгруппированный около покойного М. С. Соловьева,
членов которого соединял звук грядущей эпохи, расслы
шанный внятно, но объясняемый по-разному: так, одна
музыкальная тема допускает вариации красками, звука
ми, мыслями. В этом маленьком кружке находились
люди разных бытов и возрастов, разных идеологий: уче
ный марксист, будущий символист Эллис 10 встречался
с М. С. Соловьевым, определенно православно настроен
ным, будущий музыкальный критик Вольфинг встречался
с консерватором, поклонником Страхова, К. Леонтьева,
207
Говорухо-Отроком, Розановым, тогда мало известным. Но
вое, связующее нас как бы в одну семью, не имело касания
с прошлым, из которого приподнимались по-разному мы.
В заметке А. А., найденной после кончины его, встре
чается одно характерное место: «В январе 1918 года я в
последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в
январе 1907 или в марте 1914 года. Оттого я и не отре
каюсь от написанного тогда, что оно было написано
в согласии со стихией. Например, во время и после
окончания «Двенадцати» я несколько раз ощущал физи
ческим слухом большой шум вокруг, шум слитный, ве
роятно, шум от крушения старого мира» 11. В 1900—
1901 годах, особенно в 1901-м, мы, молодежь тогдашнего
времени, слышали нечто подобное шуму и видели
нечто подобное свету. Мы отдавались конкретно стихни
грядущих годин, и эта отдача наша — не мечта; она бы
ла реальным ощущением свершившегося факта. Именно
в 1899—1900 годах и в моем миросозерцательном облике
произошла перемена: философия созерцания сменилась
исканиями религиозного порядка. От Шопенгауэра я шел
в одном направлении к трагическому мировоззрению
Ницше, с другой стороны, через Гартмана, к Владимиру
Соловьеву, с которым имел случай встретиться, в быт
ность его в Москве, все в той же гостеприимной кварти
ре М. С. Соловьева. Влад. Соловьев в ту пору переживал
перелом от христианского морального квиетизма «Оправ
дания добра» к пророческим «Трем разговорам». Весною
1900 года я вел с ним разговор, оказавший на меня ре
шительное влияние: с этого времени я жил чувством
Конца, а также ощущением благодати новой последней
эпохи благовествующего христианства. Символ «Жены,
облеченной в Солнце» 12 стал для некоторых символом
Благой Вести о новой эре, соединением земли и неба.
Он стал символом символистов, разоблачением Существа,
Премудрости, или Софии, которую некоторые из нас
отождествляли с восходящей зарей. В те времена, как