з а р н о с т и , — так они не походили друг на друга. И А. А.
сидел измученный разговорами, слегка позеленевший,
с синевой под глазами, с вытянутым от выступивших
на лице теней носом. Эллис же — обычно рассеянный,
чуть не обрызгивал А. А. слюной, не замечая, что так
заставляет страдать его и вдвойне меня: за А. А. и за
Эллиса, которого я знал близко и очень любил, вопреки
его выявлениям, в единственной, ослепительной, матема
тической почти точке души, которая выявлялась в нем
лишь бешеной верностью тому, чему он в настоящую
минуту поклонялся. Я останавливаюсь на Эллисе и А. А.
потому, что это была встреча подлинно замечательных
людей. А. А. был замечателен и во внешнем, Эллис же,
плохой поэт, посредственный публицист, главным обра
зом агитатор течения; но под этой несносной, Эллиса ро
няющей, назойливой агитационной личиной таилась душа
глубочайшей загадочности и оригинальности: оригинален
хотя бы тот путь, который он нарисовал с 1898 до
1916 года, когда в последний раз вести о нем дошли до
меня: от ученого марксизма, через бодлеризм, к симво
лизму, и от последнего, через антропософию, к католи
цизму самого иезуитского пошиба. Будучи марксистом,
еще в девятьсотом году пишущий диссертацию о Кан-
крине, символист в девятьсот четвертом году, поклонник
Бодлера и Данте, «брюсианец» в девятьсот седьмом году,
штейнерианец в одиннадцатом и двенадцатом годах и,
наконец, почитатель Игнатия Лойолы, обстреливающий
меня письмами в четырнадцатом году, где св. к. (святой
256
костер инквизиции) склонялся во всех падежах. Все
в нем А. А. наносило боль, и он всегда необыкновенно
уставал от Эллиса. Эту боль в А. А. я ощущал неодно
кратно, и это и было в нем выражением нетерпимости
от сознания дисгармонии, разрыва и фальши при стол
кновении душ, разнотонно настроенных. А. А. не выно
сил аритмии душевных движений. При первых звуках
фальши он съеживался, как мимоза, и у него всегда
появлялось то выражение мешковатой смущенности и
искусственно натянутой улыбки на дрожащих губах, ко
торое являлось от усилия себя перемочь. Если несклади
ца росла, он уже не улыбался, а быстро тускнел, темнел,
окаменевал: с него слетал тот загар лучезарности, кото
рым он действовал так на нас; он дурнел и сидел весь
в тенях, с обостренным носом и плотно сжатыми сухими
губами (дефект сомовского портрета — неверно понятые
губы), злой, молчаливый и странный. Тут я был терпе
ливее его, потому что я тоже очень страдал от каждой
фальшивой ноты, и подчас днями, неделями, месяцами
ходил точно с ободранной кожей, воспринимая окружаю¬
щую меня действительность кончиками обнаженных нер
вов. Но я терпеливо перемогал нестроицы, именно бро
саясь в нестроицу, стараясь в ней что-то изменить ценой
утраты собственного ритма. Словом: он сжимался от не
терпения, я — разрывался от излишнего и часто ненуж
ного терпения. Порой я взрывался, и тогда всегда выхо
дили инциденты, довольно неожиданные для тех, кто не
знал моей психологии (страданий от всяких «не то»,
«не так»). А. А. в ту пору определенно страдать не хо
тел, а я ставил себе уж проблему страдания и жертвы:
через символ распятого Диониса я вплотную приближал
ся к биографии Ницше. А. А. Ницше был далек — тут
мы были в разном. Я был ближе к Эллису, понимая его
проблему противоречия, как путь ко Кресту; в проблемах
христианского сознания я был более логосичен, А. А.
был более космичен и софиански настроен. Историческая
проблема христианства была мне ближе; он и к истории
подходил сквозь призму Третьего Завета новой револю
ционной эпохи (его максимализм и мой минимализм).
Оттого-то я всеми проблемами был более вдвинут в ли
нию интересов Религиозно-философского общества (пе
тербургского и назревающего московского), дружил
с Рачинским и Мережковскими, представителями орто
доксального христианства и неохристианства, — для А. А.
10 А. Блок в восп. совр., т. 1 257
все это было уже прошлое. Помнится: мы с А. С. Пет
ровским возили А. А. и Л. Д. к епископу на покое, Анто
нию, проживающему в Донском монастыре *.
Помнится, свидание А. А. с епископом Антонием вы
шло столь тусклым, что я ничего не запомнил — ни од
ного слова Антония, ни одного слова А. А . , — оба были
весьма не в своих тарелках, весьма не в подлинном виде.
Епископ Антоний не обратил на А. А. никакого особого
внимания. А. А. сидел молчаливый, опять несколько
страдающий, и вышло, что мы с А. С. его затащили на
сильно. Вообще у нас было посягательство на А. А . , —
мы его возили и показывали, а одновременно показывали
ему то, что нас занимало в то время, но что, может
быть, ему было чуждо. И тогда слышалась в нем эта
боль сквозь доброту заранее принятого намерения позво
лить собой распоряжаться, молча оставаясь при своем
мнении. Это «свое мнение» в вопросах, нас близко свя
зующих, стало впервые мною переживаться со всей
ясностью в Шахматове еще летом девятьсот четвертого
года, вызывая между мною и им минуты неловкости,
так что не всегда мы чувствовали желание остаться
с глазу на глаз, предпочитая интимно дружеское обще
ние en trois или en quatre **. Но меня в моей боли, от
дающегося на растерзание тому, что определенно рас
с т р а и в а л о , — он понял до дна, и нотою невыразимой не
жности, активной и действующей, ответил он мне. Он
умел меня попросту обласкать словами, всею манерой
со мной держаться, успокоить и отходить от во мне на
зревающих вспышек и запальчивых взрывов. Тут он
стал эмпирически нужен мне. И он это знал: охотно во
зился со мной заболевавшим себе самому поставленной
проблемой: в душе моей стояло совершенно конкретное
порывание прийти к мистерии, обряду, своего рода тра
пезе душ, и потому я себе самому выдвигал задачу, по
стоянно уводящую меня от пути художественного творче
ства в направлении к «мистерии»; «мистерия» подмени
лась хором «аргонавтов», «орхестрой», не имеющей ни
общественности, т. е. широких слоев, вовлеченных в ин
тересы, нас связывающие, ни подлинной церковности:
* О котором Л. Семенов в эпоху своего толстовства и ухожде-
ния в секту сказал непосредственно после своего свидания с Тол
стым: «Я не знаю, кто больше — Лев Толстой или этот епископ».
( Примеч. А. Белого. )
** втроем или вчетвером ( фр. ) .
258
«орхестра» разлагалась тем, что новое, нас соединяющее,
было в каждом лишь искрой, а прошлое, ветхое, из кото
рого каждый приподнимался к «Арго», перевешивало
своим грузом грядущее, которое виделось ведь зарею.
Атмосфера разрывалась: что общего в самом деле
было между нами, из каких разных сфер мы подошли
друг к другу? Прошлое Эллиса — финансовое право,
Маркс, одно время профессор Озеров и агитационная марк
систская деятельность в студенческих кругах. Прошлое
мое — студент-естественник из исконного профессорского
круга; А. С. Петровский — сын редактора «Московских
ведомостей», общавшийся некогда с А. А. Тихомировым,
Говорухой-Отроком, впоследствии атеист, любивший
К. Леонтьева, Страхова, Розанова; Э. К. Метнер — сначала
славянофильствующий гётеанец, потом германофильст-
вующий гётеанец же; С. М. Соловьев — «соловьевец»
par excellence; * П. H. Батюшков — теософ; М. А. Эр