молча посиживал рядом со мной, склонив свою кудря
вую голову, отряхивая пепел своей папиросы и сопро
вождая меня всюду в орнаментах моего духовного мира:
ну, конечно, он был старше, жизненно мудрее меня.
Л. Д. посиживала у окна или наливала чаю. Так создал
ся тогда своеобразный уют между нами троими. Стран
но, на темы, связанные с Прекрасной Дамой, мы вовсе
не говорили в то время. Теократическая горячка, кото
рую вносил в наше общение С. М. Соловьев, оборвалась
с его болезнью (он заболел скарлатиной). Мы мало гово
рили и о литературе. Изумительно, что мы, оба любящие
литературу, оба поэты, почти не говорили о поэтах,
я даже не представлял себе ясно литературных вку
сов А. А.
Мы говорили и о простом, близком, нашем, чело
веческом. И это простое, близкое и человеческое А. А.
мне освещал своей глубинной мудростью: не мудростью
теорий, вопросов философии, а мудростью простых жиз
ненных слов, или мы говорили на общие, я бы сказал,
262
«вольфильские» 68 темы уже тогда, в те годы. Из всех
наших разговоров о литературе мне запомнился лишь
один: я удивлялся изысканности брюсовских рифм, уди
влялся, что А. А. не придает рифмам того значения, ко
торое придавали мы с С. М., что он менее нас увлека
ется Брюсовым, не считает С. М. Соловьева за поэта
( « С е р е ж а , — говорил о н , — совсем другое»). К Брюсову
относился с особым юмором, соединявшим в себе скеп
сис с своего рода н е ж н о с т ь ю , — меня же он побранивал
за начинающее проглядывать в моих стихах влияние
Брюсова; характерно, что он всегда меня не одобрял
в мой период увлечения Брюсовым. Характерны строчки
из письма его мне: «Спасибо за стихи, книги, а главное,
за любовь; в стихах лучшие строчки: «На руках и я носил
золотые кольца» 69, а вообще сочинение, если не Вале
рия Яковлевича Брюсова, то по крайней мере Валерия
Николаевича Бугаева. То же все время происходит со
мной, и в еще большем размере, так что от моего имени
остается разве, что окончание «ок» (Валерий Яковлевич
Бр...ок). Я в отчаянии и усиленно надеюсь на исход из
«асфальтовых существительных». Асфальтовыми су
ществительными называл он характерные брюсовские риф
мы: асфальте, базальте, жальте, которыми мы упивались.
Так же, как к Брюсову, относился он вообще к декаден
там; позитивисты — те его выводили из терпения: пози
тивистов и материалистов считал он вредными дураками.
В то время я только что познакомился с тремя юно
шами, из которых один, математик, бывший ученик моего
отца, был глубоко погружен в религиозные проблемы,
бывал у меня чаще д р у г и х , — это был П. А. Флоренский,
впоследствии священник. Другие двое — В. Ф. Эрн
и В. П. Свенцицкий; все трое организовали религиозно-
философский кружок, который вскоре открыл свои дей
ствия в университете, как секция истории религии при
обществе имени Сергея Трубецкого. На первых заседа
ниях председательствовал С. А. Котляревский, а посто
янными участниками были: Флоренский, Свентицкий,
Эрн, братья Сыроечковские, Шер. Частыми посетителями
бывали: я, М. И. Сизов, Б. А. Грифцов, Великанов,
А. С. Петровский, А. Койранский. В этом кружке я дол
жен был прочесть реферат. В маленькой комнате у Эрна,
жившего где-то около храма Спасителя, густо набитой
людьми, мне тогда мало знакомыми, состоялось это чте
ние. Мы были вместе с А. А. Я увидел, что он особенно
263
был сумрачен и каменен в этот вечер, а я, по обыкнове
нию, пустился во все тяжкие споры и прения. Ни разу
в Москве я не видел А. А. таким измученным, как тогда.
Когда мы с ним вышли на воздух, он признался, что все
в этом кружке ему крайне не нравится. «Люди?» — спро
сил я его. «Нет, а то, что между ними». Я не понял тогда
его, но действительность оправдала слова А. А.: через
год в этом кружке образовалось «Христианское братство
борьбы» 70, из которого вышли П. А. Флоренский и
А. С. Петровский (тогда оба ставшие студентами Трои-
це-Сергиевской духовной академии), ясно почувствовав
фальшь и реакционность братства, к которому одно
время примкнули А. С. Волжский (Глинка) и С. Н. Бул
гаков. Братство печатало прокламации и разбрасывало
по Москве. Е. Г. Лундберг и некто Беневский взялись
распространять эти прокламации на юге России (брат
ство борьбы не имело никакого значения). И далее на
зревала тяжелая драма личного и идейного характера
между членами кружка. А. А. с первого же посещения
этого кружка (из которого выветвилось московское Рели
гиозно-философское общество) как бы чуял ауру, над
ним скопившуюся. Вообще А. А. был барометром повы
шения и понижения всех интимнейших индивидуальных,
кружковых и общественных настроений. Чуткость его
доходила до ясновидения.
Так завершилась наша первая встреча в Москве, так
провели мы январь и начало февраля 1904 года в пер
вый раз вместе. В начале февраля Блоки уехали 71.
Из писем А. А. Кублицкой в Москву к кому-то из род
ственников С. М. мы узнали, что в общем А. А. вернулся
бодрым и радостным, довольным Москвой.
III
ШАХМАТОВО
В период от февраля до мая 1904 года мы хоть из
редка и переписывались с А. А., но переписка наша не
была напряженной: я весь был поглощен теми пережи
ваниями, смятениями и событиями моей биографической
жизни, которые вызвали во мне решительный перелом
в тоне н а с т р о е н и я , — от настроения с 1900 по 1904 гг.
к тону настроения от 1905 по 1909 гг. Последние стихо
творения «Золота в лазури» дописывались, первые стихо-
264
творения «Пепла» подходили. А. А. дописывал первые
стихотворения периода «Стихов о Прекрасной Даме»
и подходил к началу стихов «Нечаянной Радости».
Я подчеркиваю опять: стихии жизни, которым отда
вался А. А., переменились. Началась японская война.
Предреволюционный период уже чувствовался — с одной
стороны, а с другой стороны, цвет зорь изменился
(и в символическом и в метеорологическом смысле).
Строчки А. А., обращенные некогда ко мне: «понял,
что будет темно» 72 — осуществились. Душевная атмо
сфера темнела. Не было недавней лучезарности и в метео
рологическом смысле: зори гасли, период особых свечений
1902—1903 гг., вызванный пепельной пылью, развеянной
с места Мартиникской катастрофы по всей земной
атмосфере, кончился 73. Необыкновенные нюансы зорь сме
нились обычными. В отдельных сознаниях передовых сим
волистов назревала едкая горечь. Самая атмосфера сим
волизма плотнела, экзотеризировалась 74, осаждалась
книгами и литературой. Солнечный поэт того времени
Бальмонт угашал свои лучи падением в тусклую «Литур
гию красоты». Наоборот, поэты тьмы и зла — Сологуб
и Брюсов — крепли, очерчивались в своих произведениях
(«Огненный ангел» и «Мелкий бес»). Самая неуловимая
стихия, нас обуявшая, проникая в несимволические кру
ги модернизма и передовой критики, ощупывалась, изме
рялась. Розово-золотой воздух в их руках подменялся
шелковой материей. Бралось внешнее оперение внутрен
него ядра и создавались абстрактные контуры идеологии
символизма. Наконец свершилось пришествие в русский
модернистский мир такого крупного идеолога, как Вяче
слав Иванов, впервые появившегося в Москве из загра
ницы весной 1904 года. Он, с одной стороны, дал глубокое
обоснование нашим идеям, с другой — непроизвольно
расширил самую сферу исканий, лишив ее остроты
и напряженности. Спаивая декадентов, неореалистов,