В те дни это понимал лишь один А. А., т. е. он по­

нимал смутно, как бы сквозь сон, понимал необходимость

стези, первого шага. Он, «нищий, распевающий псалмы»,

не знал этого первого шага, прислушивался к нам, что

и мы такое из себя представляем, любил нас, но видел,

что и мы ничего не знаем о первом шаге, а лишь импро­

визируем, и заранее не верил импровизации тут, боялся

импровизации, боялся, что будет «к худу» именно оттого,

что атмосфера нашего состояния сознания (моя, А. С.

и С. М.) была слишком лучезарна: так, слишком луче­

зарный день бывает обычно между двумя слезливыми

и дождливыми. И тут уходил он куда-то в свою молча­

ливую глубину от всех нас, становясь чужим. Помню,

что раз, когда мне стало особенно хорошо, я стал тихий

и молчаливый (бывают особые минуты молчания и ти­

шины в минуту максимума душевной деятельности и

активности, когда точно вырастают крылья), он, с улыб­

кой перегнувшись и глядя через плечо кого-то сидящего

рядом со мной, сказал ласково и убедительно: «Ну, до­

вольно, Боря». Так чуток до прозорливости он был в то

время к неуловимым душевным движениям других.

В этом «ну, довольно» теперь для меня — целая гамма

* своего рода ( лат. ) .

281

знания о нем, об его трезвости, строгости, чуткости,

настороженной пытливости, интеллектуальности.

Как же мне писать о тексте им произносимых речей

того времени, когда одно «ну, довольно» открывает двери

для целого размышления в духе Рейсбрука или Эккарта.

В А. А. того времени таилось нечто, о чем Метерлинк

и не подозревал, а если бы подозревал, то не написал

бы своих «Trèsors des humbles» — «Сокровищ смирен­

н ы х » , — не сокровищ и не смиренно написанных. Сми­

ренно-мудр был А. А. того времени, ничего о мистике

не написавший.

Вечером первого дня мы весело распивали чай. А ко­

гда А. А. провел нас с А. С. в отведенную нам комнату

и, побеседовавши с нами, пожелал нам спокойной ночи,

го еще долго мы с А. С. не могли уснуть. Нам казалось,

что мы уже в Шахматове давно. А. С. высказывал мне

свои впечатления неоднократно, ложась и вновь подни¬

маясь с постели таким, каким я его видывал редко.

Я смотрел за окно над деревьями скатывающегося вниз

под угол сада, на горизонт уже нежно-голубого неба

с чуть золотистыми пепельными о б л а к а м и , — там вспы­

хивали зарницы: «в золотистых перьях тучек танец

нежных вечерниц» 93. Словом, первый день нашего шах-

матовского пребывания прошел так, как если бы это

было чтение стихотворений о Прекрасной Даме, а вся

вереница дней в Шахматове была циклом блоковских

стихотворений.

Я не преувеличиваю своих впечатлений, читатель,

скорее умаляю, чтобы не показаться на старости лет

с «мухой» в голове.

Так же прошел и второй день. Никогда не забуду

я этой линии тихих в своем напряжении и нарастающих

дней. Не забуду этой прекрасной в своей монотонности

жизни, бурно значительной внутренне. Мы с А. С. мед­

ленно вставали у нас наверху, перекидывались впечатле­

ниями, шутками и потом отправлялись вниз, в неболь­

шую столовую, выходящую на террасу, к утреннему

кофе, встречались с Александрой Андреевной, с которой

всегда заводили интересный, умный разговор. В системе

слов, обращенных ко мне Александрой Андреевной, было

всегда нечто вопросительное, — точно она, уверовав

с одной стороны в наши зори, с другой стороны сомнева­

лась. Этим сочетанием веры и скептицизма Александра

Андреевна напоминала мне покойную О. М. Соловьеву,

282

свою двоюродную сестру. А. А. и Л. Д. появлялись к чаю

позднее, часам к одиннадцати, и этот час от десяти до

одиннадцати мы всегда проводили с Александрой Андре­

евной. А. А. и Л. Д. жили не в главном доме, а в уют­

нейшем, закрытом цветами маленьком домике о двух

комнатах, если память не изменяет, в домике, напоми­

нающем что-то о сказочных домиках, в которых обитают

феи. Бывало, послышатся шаги их на ступенях терра­

с ы , — и вот, веселые, тихие, входят А. А. и Л. Д., А. А.

в неизменной русской рубашке, Л. Д. в розовом, па­

дающем широкими складками платье-капоте. Разговор

становится проще, линия разговора меняется: определен­

ные разговоры, которыми мы были заняты, расширяются

в неопределенное море той спокойной, немного шутливой

глубины и ширины, которые всегда чувствовались в этой

супружеской паре. У нас с А. С. было впечатление, что

«межа» разговора с Александрой Андреевной, обрамлен­

ная гранями того быта и той эпохи, переходила в «без-

бытное и вечное» «золотое бездорожье»: ведет «к без­

дорожью золотая межа» 94. Наши сидения по утрам

воистину переходили в золотое бездорожье у берега ка­

кого-то моря, через которое вот-вот придет корабль (для

меня «Арго») и увезет всех через море в Новый Свет.

Очень часто мы переходили в соседнюю комнату, про­

сторную, светлую, обставленную уютною мягкою ме­

белью. Л. Д. садилась с ногами на диван, мы располага­

лись в креслах. Я очень часто, стоя перед ними, начинал

развивать какую-нибудь теорию, устраивая импровиза­

ционную лекцию. В сущности, вся линия моих слов,

теорий и лекций была не в убеждении присутствующих,

а в своего рода лакмусовой бумаге, окрашивающейся то

в фиолетовый, то в ярко-пурпурный, то в темно-синий

цвет. Ткань моих мыслей А. А. умел распестрить всеми

оттенками отношений: юмором, молчанием, любопыт­

ством, доверием. «А знаешь, Боря, я все-таки думаю,

что это не так», или: «А все-таки Валерий Яковлевич ма­

тематик», и т. д. — и нужная реакция происходила: лак­

мусовая бумажка о к р а ш и в а л а с ь , — в первом случае мяг­

кое «не так» становилось поперек моим мыслям, я знал

уже, что натолкнусь на глубочайшее упорство А. А.,

которого не преодолеть годами (оно и не преодолева­

лось), во втором случае: «а все-таки Валерий Яковле­

вич математик» — накладывалась резолюция на весьма

сложное всех нас отношение к В. Я. Брюсову, который

283

в те годы всеми нами признавался единственным вожа­

ком декадентства, соединявшим в себе талант поэта,

эрудицию историка, сознательность техника, и который

был в то же время единственным поэтическим «мэтром».

Вяч. Иванов, живший тогда за границей, только времен­

но блеснул своим появлением в Москве. Бальмонта в то

время мы не особенно ценили; в Гиппиус, которую А. А.

и я ценили как поэтессу, А. А. особенно подчеркивал ее

религиозно-философские интересы, для нас той эпохи

«ветшающие», а для Александры Андреевны, С. М. Со­

ловьева и А. С. Петровского и по существу сомнитель­

ные. Таким образом, В. Я. Брюсов был фигурой, для нас

во всех смыслах нас интересовавшей. Кроме того, Брю­

сов девятьсот четвертого года и Брюсов теперешний —

два полюса. Тогда дарование его росло и контуры этого

дарования увеличивались. Достижения его «Urbi et Orbi»

согласно увеличивались: они казались больше, чреватее

б у д у щ и м , — так в утро туманное кажутся нам выше кон­

туры гор, но взойдет солнце — и «огромные» далекие горы

окажутся близкими и не столь внушительными холмами.

Так и «Urbi et Orbi», этот внутренний холм, даже гора

среди низин бывшей современности (по сравнению с Над­

соном, Минаевым, Мережковским, Лохвицкой, Фофано­

вым и даже Бальмонтом), казался вершиной недосягае­

мой в 1904 году. Брюсов представлял собой интересней­

шую фигуру. В ней не было ничего академического:

четкость, сухость, формальность всех достижений не

стали еще брюсовской «академичностью», а методом,