своих теократических гипертрофиях и в своих истолкова
ниях духовного мира А. А.
Помню, раз, именно после нашего сидения в гостиной,
А. А. взял бережно меня под локоть и повел невзначай
в сад, а потом в поле. Мы шли медленно, часто останав
ливались: А. А. стал говорить о себе, о своих свойствах,
о своей «не мистичности», о том, какую роль в человеке
играет косность, родовое, наследственное, как он чувст
вует в себе эти родовые именно силы, и о том, что он
«темный» 97. И, помнится мне, впервые тогда прозвучала
в нем нота позднейшего «Возмездия». Я отмахнулся от
этой ноты. Помню, я был растерян и беспомощно глядел
в сине-знойное июльское н е б о , — и небо мне казалось
287
черным *. Черное небо выступило на мгновение передо
мной, а А. А. мне сказал, что он вообще не видит в бу
дущем для себя света, что ему — темно, что он темный,
что смерть, может быть, восторжествует («Нам откры
лось — мертвец впереди рассекает ущелье» 98). Эти слова
меня застали врасплох — до такой степени они не соот
ветствовали всему тому, что стояло, как атмосфера, ме
жду нами. И я понял, что и эту атмосферу А. А. рас
сматривает не как налет духовных зорь, а как своего
рода медиумический сеанс, в котором все душевные обра
зы «ангелов» могут, как знать, обернуться «чертями» **.
Помнится, в этот вечер мы долго говорили с А. С. Пет
ровским, и он сказал мне: «Неужели и А. А. сгорел?».
Этим он хотел сказать, что разочарование, в котором
внутренно пребывали А. С. Петровский и я (я во мно
гом разуверен был о близости новой эпохи, А. С. — в его
чаяниях обновления церкви), коснулось и А. А. Для всех
нас, духовно переживающих «кризис» чаяний, было важ
но создание душевного верного коллектива: общения душ
мы искали с одинаковой страстностью, — мы, «меньшеви
ки», а А. А., «максималист», реалистично и трезво ви
дел и себя и нас из своего духовного одиночества. Мы
отмахивались от этого одиночества, и этот стиль отмахи
ванья от сомнений вводил в наше тогдашнее общение бес
сознательную ноту борьбы с «духом сомнений» А. А. Но
все это протекало где-то в молчании: бездна разочарова
ния была нами сознательно заплетена в розы общения,
в розы душистых, ясных, тихих шахматовских дней,
где и тени и свет переживались, как эпизоды какой-то
нами водимой мистерии. Увы, А. А. в этом уже тогда
провидел некоторую взвинченность, театральность и
душевный «байрет» 99, столь отталкивающий Ницше
от Вагнера. Дело в том, что на Шахматово мы смотрели
как на своего рода будущий «Байрет» Блока-Вагне
ра, а «Вагнер-Блок» Вагнером себя не чувствовал,
а чувствовал себя Ницше, борющимся с стремлением
его друзей создать вокруг его одинокой души русский
Байрет.
* Впоследствии А. А. очень понравилось, как я в «Серебряном
голубе» описывал впечатления Дарьяльского о небе, которое из
голубого вдруг становится черным. ( Примеч. А. Белого. )
** Отсылаю к приведенному мною письму о недвижности,
неизменности Ее и метаморфозе образов Астарты. ( Примеч.
А. Белого. )
288
Я останавливаюсь на всех этих нюансах наших отно¬
шений друг к другу потому, что в них своеобразно очер
чивается личность А. А., для всех автора «Стихотворений
о Прекрасной Даме», а на самом деле уже автора «Не
чаянной Радости», прозвучавшей таким «отчаянным го
рем» 100. Мы его стилизовали в его уже безвозвратно
уходящем мире эгоистически, для себя, ибо нам, чувст
вующим себя разбитыми во многом, нужно было иметь
«знамя зари» — и им был для нас А. А.
Помнится, время от чая до завтрака протекало в бесе
дах, переходило в беседы за завтраком и после завтраков.
Часам к трем мы шли или гулять в поле, в лес,
вдвоем, втроем, вчетвером, или расходились до обеда —
я с А. С, а А. А. с Л. Д. шли в свой маленький домик.
К обеду опять сходились, опять сидели до вечернего чая
и оканчивали день на террасе, освещенной мягкой, ясной
луной. А. А. и Л. Д. водили нас по дому ласковыми хо
зяевами, и мы не знали, как их отблагодарить за ласку.
Помнится, раз мы гуляли у пруда церкви, обросшей кув
шинками: из усердия собрать букет из них А. С. Пет
ровский прямо с сапогами вошел в воду.
С. М. все не приезжал, и мы уже собрались уезжать
из Шахматова, когда раз после обеда, накануне нашего
отъезда, раздался звон бубенчиков и подкатила тележка,
из которой выскочил радостный и бурный С. М. в сту
денческой тужурке (он только что кончил гимназию),
загоревший и возмужавший, и заполнил остаток дня шу
мом, гамом, хохотом, импровизациями, рассказами о сво
ем пребывании в имении гимназических друзей, где со
брались его товарищи. У С. М. были тогда легкие плато
нические очередные «увлечения для стихов» (т. е. увле
чение той или другой барышней оканчивалось очередным
сонетом), о которых сам он комически рассказывал, ве
селя А. А., провоцируя его на шутки. Было решено, что
для С. М. мы с А. С. останемся еще на несколько дней.
Атмосфера наших зорь была изменена нотою, которую
вносил всюду с собой С. М., нотою «теократии» и «фило
софии» соловьевской мистики. Роль теоретика наших уст
ремлений занял он: я ему уступил. Послечайные разго
воры сменились разговорами после завтраков, в которых
С. М. импровизировал своего мифического француза La-
pan — одновременно и Гегеля, и историка будущего, дол
женствующего написать философию наших чаяний и ис
торическое исследование, выводящее эти чаяния ив секты
11 А. Блок в восп. совр., т. 1 289
блоковцев, существовавшей за два столетия до него (La-
pan — француз двадцать второго века). Иногда француз
Lapan сменялся пародией в стиле Кузьмы Пруткова, ко
торую, к величайшему удовольствию А. А., учинял С. М.
Так, например: не обладая никаким внешним слухом и
обладая, однако, способностью подчеркнуть характерное
в музыке и в сценах «Пиковой дамы», он проводил перед
нами «Пиковую даму» в сценах шаржа, гротеска, изобра
жая и оркестр, и Германна, и Лизу, и Томского. Особенно
ему удавалась баллада «Однажды в Версале aux jeux de la
reine», квинтет «Мне страшно» (в котором С. М. был и
оркестром, и Германном, и Лизой, и князем, и Пиковой
дамой) и «Прости, небесное созданье» в исполнении Фиг
нера. Мы покатывались со смеху. Я, в свою очередь, на
чинал рисовать карикатуры, утрируя свое неумение рисо
вать, изображая Брюсова в роли великого человека и нас
всех в наших ролях «секты блоковцев».
Эти бурные веселые последние дни не мешали тихой
сосредоточенности, в которой мы пребывали. Вопреки
многому неясному, я чувствовал себя все более и более
братом А. А. и мне было особенно приятно один день
походить в его рубашке, вышитой лебедями (не знаю,
отчего мне ее дал А. А . , — к а ж е т с я , — я не захватил с
собой достаточно одежды, не думая, что мы так застря
нем в Шахматове). Это хождение в одежде А. А. было
как бы символом нашего побратимства в эти дни.
Я уезжал из Шахматова окрепшим и принявшим ре
шение покончить с одним жизненным обстоятельством,
весьма тяжелым, которое я нес в себе, как падение, сла
бость, срыв 101. Об этом обстоятельстве открыто я не
говорил с А. А., но он знал о нем, и в его молчаливом
обращении была братская просьба покончить с этим об
стоятельством.
Помню, что утром перед отъездом мы сидели все вме
сте. В последние минуты мы испытывали г р у с т ь , — грусть,