мой, с окаменелым и казавшимся чем-то испуганным за
темненным лицом, с плотно сжатыми губами, сопровож
дая молчанием разливное море слов, всем видом своим
показывал: «не хочу», «не принимаю», «не п о н и м а ю » , —
вызывая любопытное, опасливое отношение к себе:
«Блок — он какой-то немой, провалившийся в своем субъ
ективизме». Помнится, я никогда не мог даже защищать
его, не мог выявить его таким, каким он был, именно
потому, что я ясно представлял себе бездну, отделявшую
живые устремления А. А. от слов, слов и слов, от кото
рых ныне не осталось и следа. Я только отмахивался на
все характеристики А. А., почти не оспаривая их, ибо
мне было так трудно приподнять для «внешних» людей его
подлинный образ, как отцу выразить то, что он испытывает
к сыну, как мужу, что он испытывает к жене, брату,
когда он без слов физиологически несет брата в душе
своей.
А. А. Блок, насколько я помню, в ту пору редко по
казывался на людях. Он все время сидел дома, и я не
мог его представить себе без Л. Д. Быть с А. А. значило
очень часто быть с Л. Д. Он имел вид домашний, семей
ный, уютный, разительно противоположный тому виду
одинокого, бездомного, каким он порою стал выглядывать
позднее. Неотразимый внутренний комфорт распростра
нялся вокруг него, и мне было приятно сознавать, что в
этот свой уют и комфорт он принимает меня. Ему было
легко со мной в то время, даже казалось, что минуты
недоговоренности и взаимной проверки друг друга, быв
шие между нами в Шахматове и Москве, отошли в дале
кое прошлое, что исчезали между нами все вопросы
(«нет вопросов давно и не нужно речей» 103), оставалась
ясная, тихая, незамутненная поверхность глубокого на
шего общения, И эту поверхность я зыбил как угодно
(словами, шутками, шалостями, молчанием).
303
Помнится, это ощущение духовной близости между
мною и всем семейством А. А. казалось при всей его па
радоксальности настолько ясным, что Александра Андре
евна раз сказала мне, как само собою разумеющееся:
«Как же нам быть без в а с » , — что я принял как аксиому.
И даже вставал вопрос о моем переселении в Петербург.
Изредка, когда А. А. не оказывалось дома (обыкно
венно тогда Л. Д. сопровождала его), я оставался с Алек
сандрой Андреевной, и мы вели с ней нескончаемые раз
говоры.
Эта общность бываний вместе не была абстрактной.
Каждый к каждому чувствовал своеобразную окраску от
ношений: у меня была своя окраска для А. А., другая
для Л. Д., для Александры Андреевны. Мы в эту пору
часто говорили в красочных символах и определяли тоны,
в которых мы воспринимали наших знакомых. Я импро
визировал, а А. А. реагировал, красочно меня исправляя.
Помнится, что отсутствие С. М. Соловьева, доселе всегда
участвовавшего в нашем общении, к удивлению, не толь
ко не препятствовало нам быть вместе, но даже как будто
и облегчало нас: не чувствовалось форсированности «тео
кратического» нажима, было шире, спокойнее, уютнее,
прочнее. Если мое пребывание в Шахматове извлекло во
мне звук «розово-золотых» зорь, то чувство совместно
проведенных с А. А. этих петербургских недель оставило
во мне след, как будто я находился под ласковым глубо
ким голубым небом, перерезанным немного грустными
облачками-барашками. Вместе с тем чувствовалась и
грусть. Ясно без слов осознавалось: зори ослепительного
дня суть зори далекого будущего, которого мы, вероятно,
никогда не у в и д и м , — ну что же, н и ч е г о , — оставались от
блески зорь в душах. И связь душ друг с другом в их
озарении оставалась единственными, ни с чем не сравни
мыми человеческими отношениями, которые были нам по
дарены, как жемчуг, и которые надо было достойно про
нести через жизнь.
«О чем пишете, о чем говорите? — способны и по сию
пору воскликнуть многие недоумевающие ч и т а т е л и . — И о
каком общении идет р е ч ь , — дружеском, идеологиче
ском?» — О том общении, которое есть мистерия челове
ческих отношений, которую так позорно затаптывают в
пыли ж и з н и , — о той мистерии отношений, которая и есть
мистерия собственно, или загадка, загадываемая и по сие
время филологии — чем была мистерия древности, о том
304
ощущении бессмертия, звуки которого извлекаются толь
ко тогда, когда души протянуты к душам, от Главного
к Главному, которое есть дух — «глаза в глаза: бирюзо-
веет... меж глаз — меж нас — я воскрешен, и вестью пер
вою провеет: не я, не ты, не мы, но Он» 104. К этому стре
мились Мережковские, но заглушали Главное суетой
«вопросов». И это чувствовал как атмосферу А. А. без вся
кого оформления: звуки далекого, все еще не углублен
ного нового отношения человека к человеку.
Помнится, в эти революционные дни в Петербурге
Айседора Дункан исполняла Седьмую симфонию Бетхо
вена и ряд номеров Шопена, и помнится, как мы (глав
ным образом Л. Д. и я) отдались этой звукоритмии, столь
близкой впоследствии для меня. Помню, мы были вместе
в концерте. Не забуду никогда появление Дункан в allegretto (вторая часть симфонии) и не забуду Двадцатой
прелюдии Шопена. Звуки Двадцатой прелюдии и жесты
Дункан были для нас символом новой, юной, зареволю-
ционной России, большого зеленого луга, на котором, как
цветы, развиваются новые песни и пляски. Этот звук
Двадцатой прелюдии сливался с звуками новой, еще не
достигнутой высоты человеческих отношений, той «ком
муны мечтателей», о которой впоследствии писал я 105.
«Коммуна» понималась мною тогда наивно-реалистиче
ски, понималась как своего рода «наша» коммуна, проти
воположная «коммуне» Мережковских. Помнится, в один
из периодов быстро промчавшихся недель Л. Д. обрати
лась ко мне с вопросом о том, как обосновать то, что
было предметом наших утопических разговоров в Шах
матове, т. е. если бы сфантазированный С. М. Соловье
вым мыслитель Lapan жил в наши дни, то в схемах ка
кой идеологии мог бы он выразить свою философию?
(Л. Д. была тогда курсистка-филологичка и интересова
лась философией.) Помнится, что я ответил на это це
лой попыткой развить новую систему философии и ряд
дней читал нечто вроде лекций перед А. А. и Л. Д., на
чиная с Канта, Вундта и других философов и кончая
смелейшими теологическими в ы в о д а м и , — целую филосо
фию символизма. Я хотел было ее написать (в эпоху
одиннадцатого — двенадцатого годов), но она встретилась
во мне с доктриной Рудольфа Штейнера, которой я от
дался в те годы.
Так жил я в Петербурге двойной жизнью, проводя
дни у Блоков, а вечера и ночи в общении с Мережков-
305
скими. Помнится, одно время часто приходил ко мне
Л. Д. Семенов и вызывал меня от Мережковских в Лет
ний сад, где рассказывал о своем потрясении, о резком
сдвиге с о з н а н и я , — он шел вместе с рабочими к царю, на
деясь, что царь выйдет к рабочим, и прямо попал на
р а с с т р е л , — вокруг него валились люди, и он переживал
бурный переворот от монархизма к эсерству. Одно время
его мечтой было убить кого-нибудь из царской фамилии.
Помнится, в это время к Мережковским явился из Моск
вы В. Ф. Эрн и В. П. Свенцицкий с проектом обращения
к Синоду от группы христиан, протестующих против по
крытия расстрелов именем церкви. Мережковский, Фило
софов, Карташев горячо откликнулись на это. Мы собра
лись в «Пале-рояле» на Пушкинской улице, в номере там
жившего П. П. Перцова, для обсуждения этого обраще
ния. Кроме упомянутых мною лиц, меня и П. П. Перцо-