на то, что заставляет нас и в дружбе и во вражде одина­

ково живо поворачиваться друг к другу. Но одно общее

остается во мне от этих, столь различных наших трех

в с т р е ч , — утопической первой, трагической во многом вто­

рой и спокойно-трезвой и мужественной третьей, где сло­

ва «верность» и «доверие» друг к другу являются лучшим

характером наших отношений: общее, целое — есть не­

обыкновенная важность самого бытия А. А. для меня и

моя обращенность к нему, к его миру мысли со всем, что

я носил в себе. Все это показывает, какую роль играл он

в моей жизни. Вероятно, он и не подозревал, сколькими

статьями я ему обязан, сколько идеологических оформле­

ний во мне созрело под импульсом его глубокой, молча­

ливой личности! Во многом он сам бывал для меня тою

глубинной книгой, которую я читал, порою запутываясь,

с трудом дешифрируя сложные и невнятные тексты этой

глубинной к н и г и , — разражаясь порой градом фельетонов

и публицистических заметок против непонятого текста

молчания А. А. Долгий мой период возвеличивания по­

эзии Брюсова и углубления в тактику специфически мос­

ковского символизма, вся серия моих заметок в «Весах»

309

под заглавием «На перевале» стоит в связи с не понятым

мною миром сознания А. А., столь мучившим меня, и в

связи с моей горькой и глубоко несправедливой рецензией

о «Нечаянной Радости» («На перевале» 108), где сказано,

что Блок, подменою «Прекрасной Дамы» «Незнакомкой»,

приобрел поэтическую внешнюю силу ценою исключения

себя из предела Иоаннова Храма, т. е. здания новой

культуры, построенного на новом культе человеческих

отношений. Вся линия моей полемики с «символическим»

театром проистекала из понимания театральных интере­

сов А. А. как подмены некоей мистерии жизни в нем

театром и балаганом.

Он, такой молчаливый, был для меня ходячей идеоло­

гией, влиявшей на меня всегда с неизменною силою, тем

магнитом, по линии протяжения или отталкивания от ко­

торого строилось очень многое в моей идеологической

жизни. А. А. Блок, чистый поэт, далекий от идеологии,

для большинства из его поклонников, был для меня сам

в себе воплощением идеологии, конкретным философом, а

не только любимейшим из поэтов, не только близким и зна­

чительным человеком. Это продолжалось до 1912 года,

когда я стал близок к проблемам «духовного знания» и

в них получил ответ на многие мои вопросы, обращен­

ные некогда к А. А. И А. А. это знал, знал, чем он был

для меня, и отвечал мне таким жестом духовного обще­

ния, который протягивал над нами связь даже в перио­

ды разрыва всех внешних связей вплоть до перерыва

письменных сношений 109.

Вот почему, характеризуя фигуру А. А., я не мог его

выключить из общего фона эпохи: его бытие само по себе,

его частная жизнь — есть эпоха, настолько эпоха, что

эпизоды этой жизни, превращаемые им в стихи, станови­

лись любимыми строчками всего живого и передового в

истинном смысле на протяжении двух последних десяти­

летий. Было в нем нечто эпохальное, и потому-то, ко­

гда он входил в то или иное общество, сидел, молчал,

наиболее чуткие воспринимали это молчаливое присутст­

вие Блока, как присутствие Эпохи и как Чело Века, дей­

ствующего в этом прекрасном челе, перерезанном строгою

морщиной сосредоточенной боли. И молчание этих скорб­

но изогнутых сжатых уст и несколько надменно закину­

тая г о л о в а , — все действовало как Слово, которое нужно

было переживать во многих словах, статьях, идеологиях.

Он был как бы сам по себе идеологией, действующей по-

310

тенциально и вызывающей вокруг себя динамизм. Он не

писал идеологических трактатов, но идеологи притягива­

лись к нему: сначала мы, москвичи, потом В. И. Иванов,

Г. И. Чулков, потом иные. Блок, такой «безыдейный» в

своей поэзии, именно всегда пребывал крупной фигурой

того или иного идеологического центра. Таким он оста­

вался до последнего времени, таким своим, личным, счи­

тала его Вольно-философская ассоциация, в которой он

сравнительно мало выступал, но в которой неизменно ду­

хом присутствовал. Таким чувствовало его ранее «Знамя

труда», независимо от его беспартийности, таким чувст­

вовали и прежде его «Факелы», «Оры», «Сирин», «Муса-

гет», «Труды и дни», «Золотое руно» и т. д . , — не поэтом

только, а идеологом.

Я более, чем кто-либо, всегда осознавал его действую­

щим на весь мир моей мысли и настраивающим его на

тот или иной лад. Целый ряд мыслителей, с которыми я

общался в то время, не давали мне никакого живого им­

пульса, сколько бы прекрасных и ярких мыслей они ни

излагали мне. А. А. одной фразой, одним жестом активно

динамизировал мой внутренний мир, и порою мало знав­

шим наши внутренние отношения могло казаться, что

мы обмениваемся незначащими фразами, но эти фразы

очень часто были шифром, другим непонятным. Ключи

к шифру — тот непередаваемый фон наших внутренних

отношений, где с одного слова угадывался ненапи­

санный том.

И потому, вспоминая фигуру А. А. в одном лишь пе­

риоде нашего общения с ним, мне приходится мобилизо­

вать и эпоху, и идейные течения того времени, и разно­

образный мир моих мыслей, устремлений и чувств. Мож­

но сказать, я его читал и видел не только по его внеш­

нему облику, а из своего сердца. И чтобы понять его в

том или ином его жесте, нужно было мне как бы отвер­

нуться от него, закрыть глаза руками и сосредоточиться

на неуловимых движениях сознания. В них прорастало

мне то или иное слово А. А., и я отвечал на это слово

подчас не внешним ответом, а ответом на образы своего

внутреннего мира, встававшие из сердца. Он сразу по­

нимал, откуда во мне этот ответ и куда он обра­

щен, т. е. мы порою говорили словами о том, что лежит

за словами: оттого-то, когда мы верно прочитывали

друг друга в шифре слов, мы достигали невероятной бли­

зости и понимания, а когда не умели прочесть, то между

311

нами поднималась та сложность и путаница отношений,

которая пугала своей катастрофичностью.

В своих воспоминаниях этих, так много говоря о себе,

о своем, я выговариваю не свое, а действующего во мне

А. А. В этом внутреннем действии на меня — особенность

стиля наших отношений, особенность того sui generis *

не дружбы, не товарищества, а братства, которое столь

редко, столь недосягаемо в жизни людей, которое, когда

оно есть, считается чудом. Здесь я останавливаюсь и хочу

поставить точку. И нет: еще рано.

Я провел читателя по двум-трем годам нашего обще­

ния, а это общение обнимало восемнадцать лет. Теперь

я вынужден опустить занавес над этими воспоминаниями.

Занавес — краткий обзор, как бы с аэроплана, главней­

ших географических точек страны наших встреч.

Наши юношеские устремления к заре, в чем бы она

ни проявлялась — в идеологии, в жизни, в личном обще­

н и и , — были как бы планом совместной жизни в новых про­

странствах и в новых временах. И попятно, когда возни­

кали речи о конкретном материале для здания этой жиз­

ни, возникали недоумения и трудности, неведомые тем,

кто ясно и трезво делит жизнь на бытовое отправление

функций и на абстрактное изложение идей, не зацепляю­

щихся за жизнь.

Эти трудности нарастали. И первый удар нашим чая­

ниям было полное непонимание друг друга в Шахматове

летом 1905 года, когда, с одной стороны, теократические