вающих А. А. с ног до головы, от его душевных устрем­

лений через душевную личность и теплоту, конкретизи­

рованную до самой внешней любви и заботливости

к ближнему. В то время, как иные из моих личных

друзей, постоянно связанных со мной физическим планом,

и не догадывались о моих реальных заботах и нуждах, он,

«великий поэт», постоянно обремененный собственными

делами и отдаленный от меня чисто физически, из своего

далекого Петербурга сквозь все грани, нас отделявшие,

видит ясно меня, барахтающегося в жизненных потемках

то в Москве, то за границей, и протягивает издалека руку

не только моральной помощи, но и материальной.

А. А. стоит передо мной прекрасный и в е ч н ы й , — весь

с головы до ног «великий поэт», «большой человек»,

«человек новый», «человек п р а в д и в ы й » , — а это больше,

чем « в е л и к и й » , — человек прекрасный, т. е. изящный во

всех своих проявлениях, и человек хороший, добрый, т. е.

прекрасный в малом, умалившийся до малого, до забот

о хлебе насущном своих друзей.

Он сотворил своею краткою человеческой жизнью веч­

ную память в сердцах тех, кто его знал и любил. И этот

памятник нерукотворный живее, бессмертнее и долговеч­

нее тех памятников, которые будут ему поставлены из

материалов и напечатанных о нем трудов. Этот памят­

ник — его бессмертная жизнь, ибо мы в Боге родимся,

во Христе умираем и в Святом Духе возрождаемся.

И С П Е П Е Л Я Ю Щ И Е

Г О Д Ы

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть.

СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

1

Александр Блок — поэт того огромного культурного и

психологического провала, который образовался между

двумя революциями — Пятого и Семнадцатого года. С неж­

нейшими очами и детски-чистым сердцем спустился он в

бездну, бесстрашно прошел самыми жуткими ее ущель­

ями и вынес свой дантовски тяжелый опыт в ослепитель­

ную современность. Острая значительность его поэзии для

наших дней и бессмертие ее в истории большой русской

литературы определяется той исключительной честностью

песнопения, с которой он выполнил свой подвиг и которая

делает самые фантастические строки его стихов факти­

ческим документом его эпохи.

Чужой ему внутренне, я имел счастье и радость начи­

нать свою литературную работу под непосредственным

его влиянием. Под солнцем нашей молодости была какая-

то общая узкая тропка, где-то в снежных лесах Сольвейг

или на весенних проталинках, где прыгает болотный

попик, может быть, в болезненно-нежной и наивно-мисти­

ческой атмосфере «Тропинки» — детского журнала, изда­

ваемого Поликсеной Соловьевой, сестрой философа, куда

Блок прежде всего меня направил и где он сам чув­

ствовал себя хорошо. Во всяком случае, моя память, при

всей ясности дальнейшего разлада, резко определив­

шегося в последней прошлогодней встрече 1, любовно

хранит начало нашей работы, почти одновременное.

И я хочу вспомнить юность, как вспоминали мы ее

с ним в прошлом году, и воскресить незабываемо пре­

красный образ молодого Б л о к а , — остальную же его

жизнь, темную и страшную, осветить лучами его юности.

325

У меня нет сейчас его писем 2, и я не хочу писать

«биографическую канву», я считаю первым долгом вос­

становить и сохранить его ранний лучистый образ. Как

он встал передо мной нынешней осенью, на море, в мучи­

тельный момент известия о его смерти, так и стоит, и

другого Блока я еще не вижу, а вижу только того, каким

вошел он в ад. А может быть, только такой Блок и был,

во всей своей поэзии и в жизни своей всей.

2

Я встретился с ним в первый раз и познакомился на

лекциях по сербскому языку профессора Лаврова. Я пере­

ходил на третий курс, он, должно быть, был на чет­

вертом.

В старинном здании Петербургского университета —

Двенадцати коллегий — есть замкнутые, очень солнечные

маленькие аудитории, где читают профессора, которых

не слушают. Таким и был Лавров, читавший предмет

обязательный, но скучный. Толстый, красный, сонный, он

учил нас сербскому языку и читал нам былины. В серб­

ском языке, в прошедшем времени, «л» переходит в «о»:

«мойя майко помамио» — получается какой-то голубиный

лепет. Блоку это нравилось, мне тоже, и, кажется, на

этот именно предмет мы обменялись с ним первой

фразой. Он ходил в аккуратном студенческом сюртучке,

всегда застегнутом, воротник был светло-синий (мода

была на темные), волосы вились, как нимб, вокруг его

аполлоновского лба, и весь оп был чистый, светлый, я бы

сказал, изолированный — от лохмачей, так же как и от

модников. Студентов было очень мало. Блок лекций не

пропускал и аккуратно записывал все, что говорил

Лавров, в синие гимназические тетрадки. Я ходил редко,

и Блок мне передал свои записки — несколько тетрадок

должны быть в моем архиве в Петербурге, если он цел. Там,

ранним его почерком, записана вся сербская премудрость.

Не помню как, но очень скоро выяснилось, что мы оба

пишем стихи. Наметилась близость. Скоро я услышал

Блока в литературном кружке приват-доцента Николь­

ского 3, где читал еще Семенов и Кондратьев, будущие

поэты. Ничего не понял, но был сразу и навсегда, как

все, очарован внутренней музыкой блоковского чтения,

уже тогда имевшего все свои характерные черты. Этот

голос, это чтение, может быть, единственное в литературе,

326

потом наполнилось страстью — в эпоху «Снежной маски»,

потом мучительностью — в дни «Ночных часов», потом

смертельной усталостью — когда пришло «Возмездие». Но

ритм всю жизнь оставался тот же, и та же всегда была

напряженность горения. Кто слышал Блока, тому нельзя

слышать его стихи в другом чтении. Одна из самых боль­

ных мыслей при его смерти: «Как же голос неизъясни­

мый не услышим, записан ли он фонографом?» 4

Кружок собирался в большой аудитории «Jeu de

pomme'»а — так называлось старое здание во дворе уни­

верситета. Все сидели за длинным столом, освещаемым

несколькими зелеными лампами. Тени скрадывали углы,

было уютно и ново. Лысый и юркий Никольский, почита­

тель и исследователь Фета, сам плохой поэт, умел придать

этим вечерам торжественную интимность. Но Блока не

умели там оценить в полной мере. Пожалуй, больше всех

выделяли Леонида Семенова, поэта талантливого, но не

овладевшего тайной слова, онемевшего, как Александр

Добролюбов, и сгинувшего где-то в деревнях.

Встречи с Блоком в университете всегда мне были

радостны. Правда, болтливой студенческой беседы с ним

никогда не выходило, но он умел простым словам прида­

вать особую значительность. По типу мышления он

с ранних лет был подлинным символистом. Бодлеровские

«корреспондансы» 5 я постиг впервые у него.

Летние вакации нас разлучили — он уехал в Шахма-

тово, на станцию Подсолнечное, записав мне свой адрес,

и за лето мы обменялись несколькими письмами. Осенью

мы встретились уже у него.

Он жил тогда в Семеновских 6 казармах на Невке, и

весь второй цикл стихов о Прекрасной Даме, где дается

антитеза первому облику Девы, тесно связан с этой фаб­

ричной окраиной. Огромная казарма на берегу реки со

всех сторон окружена фабриками и жилищами рабочих.

Деревянный мост — не тот ли самый, на котором стояла