смягчается отчасти содержанием представляемых документов и догадливостию, возбуждаемою ими неминуемо в самом читателе.

Между тем, трудясь за устройством своей жизни и особенно за

наполнением ее обильнейшим содержанием, какое возможно было добыть, 59

Гоголь встретил три обстоятельства; подсекшие, так сказать, всю эту

деятельность в самой средине ее развития и устремившие его за границу. Мы не

намерены искать причин его отъезда за границу в психическом настроении его, потому что, благодаря скрытности Гоголя, это осталось навсегда тайной и всякое

заключение тут поражено заранее несостоятельностию. Мы также вполне

согласны, что собственные его объяснения как по этому поводу, так и по всем

другим, заключающиеся в безыменной записке («Авторская исповедь») и в

других автобиографических документах, буквально верны и истинны. Это наше

убеждение, почерпнутое из внимательного изучения их; но мы должны сказать, что объяснения Гоголя опираются преимущественно на одну какую-либо

поэтическую или моральную черту события, без сомнения ему присущую, но

открытую уже гораздо позднее, после долгого размышления о событии.

Фактическая, материальная основа происшествия, живое впечатление,

произведенное им с первого раза, цепь разнородных ощущений, им вызванных, пропускаются без внимания, как и следует быть в автобиографии, ищущей

показать один только нравственный смысл события. Восстановить пропущенные

подробности, доискаться первых причин явления, дополнить заметки

автобиографии вводом всех красок действительности, сообщив, таким образом, плоть и кровь ее общим указаниям,— есть уже дело жизнеописателя. Одна из

первых причин, оторвавших Гоголя от Петербурга, был неуспех его

университетского преподавания. Гоголь понадеялся на силу поэтического

воссоздания истории, на способ толкования событий a priori, на догадку и

прозрение живой мысли, но все эти качества, не питаемые постоянно фактами и

исследованиями, достали ему на несколько блестящих статей, на несколько

блестящих лекций, а потом истощились сами собою, как лампа, лишенная

огнепитательного вещества. Падение было горько для человека, возбудившего

столько надежд и ожиданий, а вслед за ним последовало то ожесточенное

преследование новых его книг, «Миргород» и «Арабески», тогдашней критикой, которое возбудило симпатический отголосок в петербургской публике, почти

безусловно покорявшейся журналу, выражавшему ее. Голос Москвы был сначала

заглушаем шумом петербургской журналистики, и потребно было мощное, энергическое слово Белинского в «Телескопе», чтоб поддержать автора и

ослабить влияние, произведенное многочисленными противниками; но это не

могло сделаться скоро [027]. Как ни странно покажется, что к числу причин, ускоривших отъезд Гоголя, мы относим и журнальные толки, но это было так. Мы

намекнули прежде о том, что мнением публики Гоголь озабочивался гораздо

более, чем мнениями знатоков, друзей и присяжных судей литературы,— черта, общая всем деятелям, имеющим общественное значение, а петербургская публика

относилась к Гоголю если не вполне враждебно, то по крайней мере

подозрительно и недоверчиво. Последний удар нанесен был представлением

«Ревизора». Читатель должен хорошо помнить превосходное описание этого

театрального вечера, данное самим Гоголем [028]. Хлопотливость автора во время

постановки своей пьесы, казавшаяся странной, выходящей из всех обыкновений и

даже, как говорили, из всех приличий, горестно оправдалась водевильным

характером, сообщенным главному лицу комедии, и пошло-карикатурным, 60

отразившимся в других. Гоголь прострадал весь этот вечер [029]. Мне, свидетелю

этого первого представления, позволено будет сказать, что изображала сама зала

театра в продолжение четырех часов замечательнейшего спектакля, когда-либо

им виденного. Уже после первого акта недоумение было написано на всех лицах

(публика была избранная в полном смысле слова), словно никто не знал, как

должно думать о картине, только что представленной. Недоумение это возрастало

потом с каждым актом. Как будто находя успокоение и одном предположении, что дается фирс, большинство зрителей, выбитое из всех театральных ожиданий и

привычек, остановилось на этом предположении с непоколебимой решимостию.

Однако же в этом фарсе были черты и явления, исполненные такой жизненной

истины, что раза два, особенно в местах, наименее противоречащих тому понятию

о комедии вообще, которое сложилось в большинстве зрителей, раздавался общий

смех. Совсем другое произошло в четвертом акте: смех по временам еще

перелетал из конца залы в другой, но это был как-то робкий смех, тотчас же и

пропадавший; аплодисментов почти совсем не было; зато напряженное внимание, судорожное, усиленное следование за всеми оттенками пьесы, иногда мертвая

тишина показывали, что дело, происходившее на сцене, страстно захватывало

сердца зрителей. По окончании акта прежнее недоумение уже переродилось

почти во всеобщее негодование, которое довершено было пятым актом, Многие

вызывали автора потом за то, что написал комедию, другие за то, что виден

талант в некоторых сценах, Простая публика — за то, что смеялась, но общий

голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики, был: «Это —

невозможность, клевета и фарс». По окончании спектакля Гоголь явился к Н. Я.

Прокоповичу в раздраженном состоянии духа. Хозяин вздумал поднесть ему

экземпляр «Ревизора», только что вышедший из печати, со словами:

«Полюбуйтесь на сынку». Гоголь швырнул экземпляр на пол, подошел к

столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво: «Господи боже! Ну, если бы

один, два ругали, ну и бог с ними, а то все, все...» [030]

В начале лета 1836 года Гоголь уехал за границу на пароходе. Он

действительно «устал душою и телом», как сам говорит. Шесть лет

беспрерывного труда, разнообразных предприятий и волнений, даже не принимая

в соображение последних тяжелых ударов, нанесенных всем его ожиданиям, требовали сами собой отдыха. По первым письмам, полученным от него из-за

границы, видно, что Гоголь скоро отыскал покой и ровное настроение духа. Это

подтверждается и письмами, напечатанными г. Кулишем. Известие о смерти

Пушкина в 1837 году потрясло Гоголя до глубины души, оставило навсегда

незаместимую пустоту в его жизни, но нравственных оснований его нисколько не

изменило, по крайней мере письма его, после жарких выражений тоски и боли по

невозвратимой общественной и еще более личной для Гоголя утрате, принимают

снова характер тихого, спокойного созерцания людей, говорят о заботах, вызываемых плохим состоянием его здоровья, ясно дают подразумевать ровный, размеренный и спокойный труд и во многих местах носят свидетельство, что

Гоголь еще наслаждался природой и искусством просто, непосредственно, как

человек, продолжающий свободно воспитывать мысль. Пелена известного

однообразного цвета еще не распростиралась перед глазами его. Он только вошел

61

в себя, но еще не обратился к самому себе с беспощадно кропотливым анализом; ограничил свою деятельность и установился в ней, но еще не давал ей значения

аскетического подвига; сличал жизнь, обычаи, мнения народов и вникал в них, но

еще не делался судьей стран и убеждений... Цели чисто человеческие и земные

еще мелькали перед ним со всеми очарованиями, какие заключают в себе, и это

может показать следующий, неизданный отрывок из общего послания его к

приятелям. Оно принадлежит к 1837 году и писано из Парижа 25 января.

«Да скажи, пожалуйста — с какой стати пишете вы все про «Ревизора»? В

твоем письме и в письме Пащенка, которое вчера получил Данилевский, говорится, что «Ревизора» играют каждую неделю, театр полон и проч. ... и чтобы