получивший это известие из России, распространил его в Париже, и легко понять, с каким восторгом принято было оно всеми, которые отчасти ознакомились с

содержанием и направлением романа [069]. С этих пор начинаются беспрерывные

разъезды Гоголя по Европе.

В мае 1842 он покидает Петербург, направляется к югу, живет довольно

долго с больным Н. М. Языковым в Гастейне и осенью вместе с ним является в

Рим, где остается на зиму 1812/1813. Весь следующий остаток 1843 проводит он в

беспрерывных разъездах; осенью посещает Дюссельдорф, где жил В. Л.

Жуковский, и наконец является (в декабре 1843) в Ниццу; здесь уже, благодаря

обществу А. О. Смирновой, гр. Виельгорского и других близких людей, Гоголь

останавливается несколько долее — вплоть до весны 1844. Затем он переселяется

во Франкфурт, в загородный домик Жуковского, основавшего там свое

местопребывание, и, с малыми отлучками в Баден, Остенде, Париж и на разные

поды, живет у него до лета 1845. Таким образом, Пицца и Франкфурт остаются

пунктами самого долгого его пребывания на одном месте. Затем является снова

год безостановочных вояжей (от лета 1845 до весны 1846) и вместе с тем это год

болезни, лечения, душевной тревоги, сменяемой невыразимыми порывами

мистического экстаза, посещающего его все чаще и чаще. Он успокоивается

87

несколько в Риме, но весной выезжает оттуда в Париж, направляясь к морским

купаньям в Остенде, изменяет, однако же, на дороге свой маршрут и

поворачивает из Парижа на Дунай, а оттуда через Швальбах (близ Рейна), где

ожидает его В. А. Жуковский, с которым он так давно расстался,— достигает

цели путешествия. Из Швальбаха (30 июля), между прочим, Гоголь отправляет в

Петербург к П. А. Плетневу первую тетрадку «Выбранной переписки с

друзьями», заготовленную еще в Риме. Второй период его развития кончился; плоды римского созерцания, определяющий и идеализирующий взгляд на русское

общество, теория безграничного самосовершенствования, поражающая

художническую производительность в самом источнике, и наконец понимание

себя как орудия в руках предопределения и мучительные догадки о видах и целях

его в отношении к себе — все это окончательно воспиталось и созрело среди этих

четырехлетних беспрерывных разъездов, перемешанных с остановками...

Покажем здесь степени этого развития, сколько позволяют пределы и цель нашей

статьи, и воротимся снова к воспоминаниям.

Во второй половине 1842 и в начале 1843 мысль Гоголя еще далеко не

достигала последних пределов того пути, по которому устремилась. Он

занимается изданием своих сочинений, начатым в Петербурге, и входит в

мельчайшие подробности касательно этого дела. Распределение статей, условия с

книгопродавцами, время выпуска, выгоды, каких можно ожидать от предприятия, и. наконец употребление будущих сумм,— все взвешено и обсуждено им с

необычайною аккуратностию: он занят жизнию весьма серьезно. Почта за почтою

присылает Гоголь издателю своему перемены, дополнения, прибавки к разным

статьям. Так прислано было окончание «Игроков» и ведено было включить фразу

в речь Утешительного, после слов: «На, немец, возьми, съешь свою

семерку»—«Руте, решительное руте; просто карта — фоска». «Эту фразу,—

прибавляет Гоголь,— включи непременно — она настоящая армейская и в своем

роде не без достоинства». Вероятно, он и услыхал ее где-нибудь тогда же. Так

точно, усилив еще выразительность монолога Кочкарева, начинающегося

словами: «Да что ж за беда? Ведь иным плевали несколько раз», Гоголь

предписывает озаглавить комедию следующим образом: «Женитьба, совершенно

невероятное событие, в двух действиях». Затем присылает он подробное описание

немой сцены, которая должна быть приложена к концу «Ревизора» и выполнение

которой он хочет сделать обязательным для актеров. Общий характер всех этих

перемен и сила самой критической способности в Гоголе весьма хорошо

выражаются следующим отрывком из его письма к Н. Я. Прокоповичу: «Гаштейн.

Июля 27—15 (1842). Я к тебе еще не посылаю остальных двух лоскутков, потому

что многое нужно переправить, особливо в «Театральном разъезде после

представления новой пьесы». Она написала сгоряча, скоро после представления

«Ревизора» и потому немножко нескромна в отношении к автору. Ее нужно

сделать несколько идеальней, то есть чтобы ее применить можно было ко всякой

пьесе, задирающей общественные злоупотребления, а потому я прошу тебя не

намекать и не выдавать как написанную по случаю «Ревизора». При корректуре

второго тома прошу тебя действовать как можно самоуправней и полновластней: в «Тарасе Бульбе» много есть погрешностей писца. Он часто любит букву и; где

88

она неуместна, там ее выбрось; в двух-трех местах я заметил плохую грамматику

и почти отсутствие смысла. Пожалуйста, поправь везде с такою же свободою, как

ты переправляешь тетради своих учеников. Если где частое повторение одного и

того же оборота периодов, дай им другой, и никак не сомневайся и не

задумывайся, будет ли хорошо,— все будет хорошо. Да вот что самое главное: в

нынешнем списке слово «слышу», произнесенное Тарасом пред казнию Остапа, заменено словом: «чую». Нужно оставить по-прежнему, то есть: «Батько, где ты?

слышишь ли это? — Слышу». Я упустил из виду, что к этому слову уже привыкли

читатели и потому будут недовольны переменою, хотя бы она была и лучше»

[070]. Так еще заботится Гоголь о себе как о писателе, и презрения ко всей своей

прошлой литературной деятельности нет еще тут и признаков.

Совсем другое является с половины 1843... Прежде всего следует заметить, что выпуск второй части «Мертвых душ» откладывается тогда на неопределенное

время. Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта вторая часть в

первоначальном очерке была у него готова около 1842 года (есть слухи, будто она

даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа).

Вероятно, и тогда она уже носила определяющий и идеализирующий характер.

Гоголь не скрывал как этого свойства нового произведения, так и относительной

близости его появления. Он писал в 1842, что едет в Иерусалим, как только

довершит свое произведение, и несколько раз повторяет эту мысль, намекая и на

скорое исполнение плана: «Только по совершенном окончании труда моего могу

я предпринять этот путь... Окончание труда моего пред путешествием моим так

необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением»

[071] [072] . Но с половины 1843 все изменяется: путешествие в Иерусалим уже

становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое

условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем

роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное

развитие автора. В течение недолгого срока оно достигает такой степени, по

мнению Гоголя, что сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо

ниже мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить бога дать ему

силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила

душа его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об

изменившихся его намерениях касательно второго тома «Мертвых душ» и об

устранении всех надежд на скорое его появление. Н. Я. Прокопович тоже

получаег своего рода предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о

нетерпении публики видеть продолжение романа, Гоголь отправляет ему

следующее строгое и торжественное письмо, как все его письма, заключавшие

намеки на видоизменения романа:

«Мюнхен. Мая 28 (1843). Твое письмо меня еще более удивило, чем