изумлением подумал об этой игре природы, которая из какого-нибудь почтенного

бюргера города Бамберга делает совершенное подобие автора «Вечеров на

хуторе», но не успел я остано-виться на этой мысли, как настоящий,

действительный Гоголь стоял передо мною. После первого моего восклицания:

«Да здесь следовало бы жертвенник поставить, Николай Васильевич, в

воспоминание нашей встречи», он объяснил мне, что все еще едет в Остенде, но

только взял дорогу через Австрию и Дунай [079]. Теперь дилижанс его

остановился в Бамберге, предоставив немцам час времени для насыщения их

желудков, а он отправился поглядеть на собор. Я тотчас поторопился с ним назад

и когда, полный еще испытанных впечатлений, стал ему показывать частности

этой громадной и великолепной постройки, он сказал мне: «Вы, может быть, еще

не знаете, что я сам знаток в архитектуре». Обозрев внутренность, мы принялись

за внешние подробности, довольно долго глядели на колокольни и на огромного

каменного человека (чуть ли не изображение строителя), который выглядывал с

балкона одной из них; затем мы возвратились опять к спуску. Гоголь принял

серьезный, торжественный вид: он собирался послать из Швальбаха, куда ехал, первую тетрадку «Выбранной переписки» в Петербург и, по обыкновению, весь

был проникнут важностью, значением, будущими громадными следствиями

новой публикации. Я тогда еще и не понимал настоящего смысла таинственных, 94

пророческих его намеков, которые уяснились мне только впоследствии. «Нам

остается не много времени,— сказал он мне, когда мы стали медленно спускаться

с горы,— и я вам скажу нужную для вас вещь... Что вы делаете теперь?» Я

отвечал, что нахожусь в Европе под обаянием простого чувства любопытства.

Гоголь помолчал и потом начал говорить отрывисто; фразы его звучат у меня в

ушах и в памяти до сих пор: «Эта черта хорошая... но все же это беспокойство...

надо же и остановиться когда-нибудь... Если все вешать на одном гвозде, так уже

следует запастись по крайней мере хорошим гвоздем... Знаете ли что?..

Приезжайте на зиму в Неаполь... Я тоже там буду». Не помню, что я отвечал ему, только Гоголь продолжал: «Вы услышите в Неаполе вещи, которых и не

ожидаете... Я вам скажу то, что до вас касается... да, лично до вас... Человек не

может предвидеть, где найдет его нужная помощь... Я вам говорю— приезжайте в

Неаполь... я открою тогда секрет, за который вы будете меня благодарить».

Полагая, что настоящий смысл загадочных слов Гоголя может быть объяснен

приближающимся сроком его вояжа в Иерусалим, для которого он ищет теперь

товарища, я высказал ему свою догадку. «Нет,— отвечал Гоголь.— Конечно, это

дело хорошее... мы могли бы вместе сделать путешествие. но прежде может

случиться еще нечто такое, что вас самих перевернет... тогда вы уже и решите

сами всё... только приезжайте в Неаполь... Кто знает, где застигнет человека новая

жизнь...» В голосе его было так много глубокого чувства, так много сильного

внутреннего убеждения, что, не давая решительного слова, я обещал, однако же, серьезно подумать о его предложении. Гоголь перестал говорить об этом

предмете и остальную дорогу с какой-то задумчивостью, исполненной еще

страсти и сосредоточенной энергии, если смею так выразиться, мерным, отрывистым, но пламенным словом стал делать замечания об отношениях

европейского современного быта к быту России. Не привожу всего, что он

говорил тогда о лицах и вещах, да и не все сохранилось в памяти моей. «Вот,—

сказал он раз,— начали бояться у нас европейской неурядицы — пролетариата...

думают, как из мужиков сделать немецких фермеров... А к чему это?.. Можно ли

разделить мужика с землею?.. Какое же тут пролетариатство? Вы ведь подумайте, что мужик наш плачет от радости, увидав землю свою; некоторые ложатся на

землю и целуют ее, как любовницу. Это что-нибудь да значит?.. Об этом-то и

надо поразмыслить» [080]. Вообще он был убежден тогда, что русский мир

составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не

имеют понятия. Как теперь, смотрю на него, когда он высказывал эти мысли

своим протяжным, медленно текущим голосом, исполненным силы и выражения.

Это был совсем другой Гоголь, чем тот, которого я оставил недавно в Париже, и

разнился он значительно с Гоголем римской эпохи. Все в нем установилось, определилось и выработалось. Задумчиво шагал он по мостовой в коротеньком

пальто своем, с глазами, устремленными постоянно в землю, и поглощенный так

сильно мыслями, что, вероятно, не мог дать отчета себе о физиономии Бамберга

через пять минут после выезда из него. Между тем мы подошли к дилижансу; там

уже впрягали лошадей, и пассажиры начинали суетиться около мест своих. «А

что, разве вы и в самом деле останетесь без обеда?» — спросил я. «Да, кстати, хорошо, что напомнили: нет ли здесь где кондитерской или пирожной?»

95

Пирожная была. под рукою. Гоголь выбрал аккуратно десяток сладких пирожков

с яблоками, черносливом и вареньем, велел их завернуть в бумагу и потащил с

собой этот обед, который, конечно, не был способен укрепить его силы. Мы еще

немного постояли у дилижанса, когда раздалась труба кондуктора. Гоголь сел в

купе, поместившись как-то боком к своему соседу, немцу пожилых лет, сунул

перед собой куда-то пакет с пирожками и сказал мне: «Прощайте еще раз...

Помните мои слова... Подумайте о Неаполе». Затем он поднял воротник шинели, которую накинул на себя при входе в купе, принял выражение мертвого, каменного бесстрастия и равнодушия, которые должны были отбить всякую охоту

к разговору у сотоварища его путешествия, и в этом положении статуи, с

полузакрытым лицом, тупыми, ничего не выражающими глазами, еще кивнул мне

головой... Карета тронулась.

Таким образом расквитался я с ним с моей стороны за проводы из Альбано.

Мы так же расстались у дилижанса в то время, но какая разница между

тогдашним, живым, бодрым Гоголем и нынешним восторженным и отчасти

измученным болезнию мысли, отразившейся и на красивом, впалом лице его.

В 1847 году вышли наконец «Выбранные места из переписки с друзьями». В

том самом Неаполе, куда звал меня Николай Васильевич, застала его буря

осуждений и упреков, которая понеслась навстречу книги, сразила и опрокинула

ее автора. Путешествие в Иерусалим было отложено. С высоты безграничных

надежд Гоголь падал вдруг в темную, безотрадную пучину сомнений и новых

неразрешимых вопросов. Известно, что тогда произошло. Вторая часть «Мертвых

душ», созданная под влиянием идей «Выбранной переписки», подверглась новой

переделке. Гоголь противопоставляет впервые истинно христианское смирение

ударам, которые сыплются на него со всех сторон. Глубоко трогательная и

поучительная драма, еще никем и не подозреваемая, получает место и

укореняется в его душе [081]. Рассказать все, что знаешь об этом страшном

периоде его жизни, и рассказать добросовестно, с глубоким уважением к великой

драме, которая завершила его, есть, по нашему мнению, обязанность каждого, кто

знал Н. В. Гоголя и кому дороги самая неприкосновенность, значение и

достоинство его памяти.

96

ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ 1838—1848

I

...Я познакомился с Виссарионом Григорьевичем Белинским за год до моего

отъезда за границу, именно осенью 1839 года. Он приехал тогда в Петербург для

сотрудничества в «Отечественных записках», привезенный из Москвы И. И.

Панаевым, и уже находился во втором или третьем периоде своего развития [082].