Гирш у себя:

— Лия, сейчас к тебе придет жених!

И Лия — где страх? — улыбаясь — к осколку зеркала. К груди прикалывает красную звезду. У Залика была на шапке, он вчера снял, попросил припрятать. Увидит, и еще сильней полюбит. Убрала каморку. Зажгла субботний семисвечник.

Гирш молится. Потом к двери. Гремят засовы. Вышел. У ворот на лошади — высокий. Гирша оттолкнул — и в лавку. Запер. Гирш кругом во двор. Вопит:

— Пришел! Пришел!

Со второго, в ответ, ужасный вопль, — рожает.

Вышел. Гирш к нему. Отгоняет — молчит. Идет к подъезду. А кругом уже снуют другие. Гирш хочет встретить, возликовать, упасть. Помнит — «в складках одежды Бог…» Вцепился в рукава. Ищет. Шарит. Грудь. Рука прилипла. В складке теплое, святое — кровь. Гирш может улыбнуться:

— Ты пришел, Шифс-Карта!

Гирш может умереть.

Офицер брезгливо старика отталкивает. Взглянул на френч и пятнышко тщательно вытер надушенным платком. Своим:

— Ну, можете почистить!

Потом на дверь, где вывеска «Часовой мастер Гирш Ихенсон» — с усмешкой:

— Сюда — не стоит. Здесь уж чисто.

Утром — тишина. В большом трехэтажном доме купца Зайкевича — никого. Только на втором — едва попискивает, как мышь — забытый живой младенец. У ворот лежит Гирш. Ветер гонит клочья желтой бороды. Крыльями упали, распластались фалды сюртука. А на лице улыбка.

Еще люди спят, а солнцу некогда. Выходит палач, разгорается злобой, работает. Томится скотина, земля трещит, а в цепких Иродовых руках младенчиками хрустят сухие колосья. Гляди хоть год. — Не будет дождя. Не будет хлеба. Ничего не будет.

Вместо туч, проходят над Кореневкой «слыхи». Этих — сколько хочешь. Толку мало, но нужно же на чём нибудь душу отвести, не то под ясным небом ляжешь на брюхо, мухомором вспухнешь, лопнешь, изойдешь поганой трухой.

Гнедов — председатель Совета. В едином лике — троица: по сезону — кулак, середняк и беднота. Аминь! Четыре года воевал — философ. Бурчит: «вот я те закачу резолюцию!» Ясно — может. С коммунистами — красный мед. Даже в губернском листке пропечатали: «такой пролетарий опора Советской власти». С попом исключительно — престолонаследие. За то: сундук — доверху царские, — зеркало — во всю избу, в праздник — рыжий сюртук и зеленый платок вокруг шеи. Прошлой зимой — хлеба много было — городские приезжали менять. Правда все привередничали: кто дай «собачку», чтоб лаяла здорово, кто велосипед, кто граммофон с немецким маршем. Но Гнедов всех превзошел, до преклонения потряс:

— Хочу такую машинку-считалку. Как с базару — к ней, чтобы всё выправляла. Ну и для смеху — подсчитать, сколько Любим в праздник политуры кроет. До миллиона пусть выскакивает. Привезешь — дам мешок. А денег нам не надо. Сам слыхал — бабы на что глупы, хворостиной в комитет сгоняю и те поют: «советскими все клети оклеить собираемся». Иди, иди!..

Весельчак, несмотря на глубины и высокий пост! Первый в Кореневке. Ясно — «слыхи» прямо к нему. Уйма.

Первый: в Ивневском служили молебствие. Кирюха Кривой — напуститель — пересох, рассыпался. Троеручница умилилась — слезу пролила. Три дня дожди.

Слых второй: коммунисты в городе с утра до ночи стреляют в солнце из австрийских пушек. Хвастают — прицел хороший. Доканают — будет дождь.

Третий: и вовсе они в дожде не нуждаются. Им от дождя одно беспокойство — калоши снашивать. Стреляют со страха — объявился Черемышин, крестьянский большак. Ездит с дугой, на дуге крест и написано — спереди: «не удерешь», сзади: «не догонишь». Вешает всю сволоту, то есть учителей, коммунистов и барышень, а с крестьянами ласков.

Четвертый слых: городские затеяли, чтоб никому не рожать — перепись. За всякого младенца мешок картошки, за девчонок по два — вдвойне значит, потому бабы к красной армии не приспособлены.

Пятый — у самих коммунистов дети все меченые. Когда в Волнушках, то есть в этой самой колонии, чертенята купаться полезли, Андрюха видел — на пузе выше пупка — звезда.

Шестой — дети в Волнушках самые знаменитые. Подкрепляются молоком. Потом — приступят. Ни один по человечески не говорит — кто ржет, кто квакает. А хозяйничает жидовочка — Перка Самойловна. Больше всех нянчится с рыжим вихляем. Золотой краденой расческой звериную шерсть расчесывает, давит вшей и приговаривает:

«Учись крещенных давить — во как!»

Седьмой — рыжий вихляй — советский наследник. Ему почести воздают. А он совсем телепень. Большой и голышом ходит не смущаясь.

Ну, нация!

Восьмой — от колонии житья не стало. У Гаврилы стащили курочку. Поют скверные песни. Глазом девок портят. Хуже всего, кто-то избы поганит — изображает дьявольские хари — рогатых лошадей, птицу с выменем и баб в натуре. Кто же, как не рыжий вихляй?

Девятый — в колонию привезли тысчу пудов муки. Носили с утра до ночи. Сложили — половицы не выдержали. Порядки! У крестьян отбирают, лягушкам и Перке — дают.

За девятью главными следуют тридцать дополнительных. Но Гнедов даже не улыбается. Самый важный — девятый. Надо выведать толком. Перка молока просила — меняться хочет. Снарядить Егорку — бойкий, разнюхает мигом.

Солнце высоко. Поп кадит — не чувствует. Коммунисты из пушки палят — не слышит. Стоит, жжет.

Парк расковыряли уж давно — в восемнадцатом. Деревья вырубили, беседки на лучину. Большой шар с клумбы взял себе Гнедов — поставил во дворе на шест. Приятно — себя видеть серебряным. Лето — злое. На редких кустах скрипят желтые лохмотья. Земля облысела. Егорка глядит на уцелевшую мраморную Венеру. Голову сбили. Накинула на себя черное трико плюща, рукой прикрыла грудь. Бела — солнце не берет. Егорка злится:

— Ишь, головы нет, а всё за сиськи хватается! Стерва!

Жестяная дощечка:

«Опытно-показательная колония для дефективных детей. Губотдел охраны детства. № 62».

На приступочке — рыжий вихляй без портков, сидит и складывает кубики. Ему пахать скоро, а будто скотина мычит.

— Эй, красота, позови вашу старшую!

Вихляй гогочет. Трясется вздутый живот. Потом высовывает язык — длинный, как у пса, и бегом.

Егорка отплевывается. Ждет. Долго ждет. Со скуки пробует все развлечения: плюется, присвистывая и целясь в каменную бабу, считает окна, бросает камнем в паршивую суку, наконец, отчаявшись, начинает горланить:

Берта Самойловна услыхала. Выходит. Худая, горбатенькая, кончик носа всё тянется к задранному носку ботинка.

— Ах, это вы, товарищ! Зайдите…

— Мерси. Что ж — учите всё?

— Да вот вожусь с ними. Трудно — ведь это не обыкновенные дети, а дефективные.

— Понимаем: главные.

— Больные, отобранные по недоразвитию.

— Меченые, значит. А скажите, товарищ, вот рыжий у вас мальчонок — кто он такой будет?

— Ах, Балабас? То есть его Власом зовут, он сам себя Балабасом прозвал, ну и мы — привыкли. Несчастный — идиотизм. Происхождение — неизвестно. Из приютских. Восемь лет — даже говорить не умеет, как следует. Букв не знает, считать по пальцам не может. Но удивительные способности к рисованию. Иногда мне кажется — гениальный ребенок.

Егорка доволен. Не в силах скрыть — улыбается на полверсты. Еще бы!.. Птицу с выменем все видали. Теперь второе дело:

— Вы, товарищ, молочка хотели в обмен?

— Вот-вот! Нельзя ли устроить? Изнурение, Всё картошка и картошка. В особенности необходимо для невропатов. Мы можем одеяло теплое дать. Платье мое.

— Это что ж — мы разве живодеры! Если у кого корова — как деткам не отцедить? Только сами знаете — плохо у нас.