- Первого они договорились пойти вместе в ресторан и вдвоем встретить Новый год.

- В Доме журналиста?

- Ну, ей-богу, не знаю, — Луговой поморщился, — какая разница?

- Я спрашиваю потому, что я встречаю в ЦДЖ.

- Да? И с кем? — теперь великое равнодушие слышалось уже в его голосе.

- Да уж найду с кем. Думаешь, у меня поклонников мало?

- Много. Не сомневаюсь.

- Ну вот, кого-нибудь и выберу.

Они неторопливо шли по заснеженной Москве. Снег был мягкий, случайный, какой-то пугливый. Что за зима теперь в декабре? Смех один...

Они встретились у Смоленского метро и медленно поднимались к площади Маяковского. Не по Кольцу, а параллельными переулками, где светил смазанный снегопадом белый свет фонарей. С шелестом скользили машины, оставляя посреди дороги черную слякотную полосу.

Не такой уж поздний был час, но прохожих становилось все меньше — кому охота болтаться по такой погоде на улице?

А они шли. Ирина в своей лыжной стеганой куртке, в высоких сапогах и лыжной шапочке с помпоном. Луговой в коричневой шубе и гигантской лисьей шапке — инсбрукская олимпийская форма.

В действительности Луговой прекрасно знал, где будет встречать Новый год: на даче у друзей, но ему действительно это было безразлично. Он заранее с тоской представлял себе, как после возвращения домой Люся устроит ему очередную сцену, приревновав к кому-нибудь из женщин, которые там будут. Впрочем, последнее время в их отношениях наметилось потепление. Люся не проявляла обычной дотошности в выяснении, где и как он провел день.

«А не завелся ли у моей жены роман? — вдруг подумал Луговой, хотя он не имел для этого ни малейших оснований. —- Почему бы нет? Она по-прежнему очень привлекательна, может быть, если захочет, веселой, кокетливой, обаятельной. Это со мной она уже давно не такая. Но с другими — почему бы нет?»

Он гнал от себя эти мысли, считая, что с их помощью ищет оправдание своему не очень-то благородному поведению.

Ирина его огорчала. Вернее, не она, а эта печальная ситуация, при которой он не мог встретить с ней самый любимый свой праздник. И жалко ему было ее, и ревновал он ее, даже не к кому-то определенному, а ко всей этой веселой, праздничной обстановке, в которой она будет без него, накрытому столу, гостям, танцам, где говорить, смеяться, есть, пить, танцевать она будет с другими.

Размышляя об их отношениях, Луговой отдавал себе отчет в их эфемерности. С Люсей он вряд ли найдет в себе силы расстаться. Что же — так и будет ждать Ирина у моря погоды? Это сейчас, особенно в минуты интимной близости, она клянется, что никого никогда у нее не будет, кроме него, что ей никто не нужен... Обычные слова, слова влюбленной девочки, которая искренне верит в то, что говорит, которая даже не ревнует его к жене, считая, что ревновать к старухам глупо. И которая мирится с тем, что видятся они урывками, тайком, что отпуска и праздники проводят врозь и что, когда она жарко обнимает его и шепчет «любимый мой!», он никакой не ее. Хотя, наверное, и не Люсин...

И придет час, и войдет в ее жизнь незаметно, а может быть, наоборот, громко и властно кто-то другой, с которым свидания будут не ворованными, время проведенное не взято взаймы, с которым все ясно впереди и который действительно будет ее целиком.

Где она встретит его, когда, на каком жизненном перекрестке? Не во время ли такого вот новогоднего праздника? Почему бы нет? Не на этом, так на следующем.

Луговой вспомнил давно ушедший в дымку лет Новый год, который они встречали с Люсей в Доме журналиста, и как танцевала она тогда с его другом — соперником по самбистскому ковру, и что последовало за этим.

Много позже Люся призналась ему во всем.

Что ж, музыка, танец, вино... И посильнее и поопытнее Ирины не выдерживали...

- О чем ты думаешь? — она теребит его за рукав.

- О тебе.

- А что обо мне? — по своей любимой привычке она виснет у него на руке.

- Как ты меня бросишь.

- Никогда.

- Бросишь, — грустно подтверждает Луговой, — сама не заметишь, как окрутит тебя один из этих поклонников, о которых ты говоришь. Знаешь, такой молодой, красивый, кандидат наук, или спецкор в Париже, или чемпион. Словом, настоящий мужчина. Куда мне против такого — рост сто семьдесят пять, а вес под девяносто, лысеть начал, пятый десяток пошел, вечно замотанный, женатый... Зачем я тебе?

Ирина остановилась так внезапно, что он по инерции прошел два-три шага вперед, увлеченный своей горестной речью, и вынужден был вернуться назад.

—Тебе не стыдно, скажи, не стыдно? — в глазах ее стояли слезы. — Какой же ты злой, какой противный, —она всхлипнула. — Мне и так не легко... А ты... а ты...

Не пойду Новый год встречать — вот и все. Буду дома с мамой... вот и все.

Луговой обнял ее, целовал в мокрое от слез и снега лицо, бормотал какие-то ласковые слова утешения.

Потом еще долго гуляли. Мирились. Ссорились. Опять мирились. Бури в стакане их горькой любви...

Вопрос с Новым годом уладился для Лугового сам собой — налетевший как шквал острый грипп сразил его, и он провалялся в жару неделю — с 30-го по 5-е.

—Под Новый год, конечно, лучше сорокаградусная водка, чем сорокаградусная температура, — сострил навестивший его врач из поликлиники. — Но, как говорит

ся, болезни не мы выбираем, они — нас.

А Ирина пошла-таки в Дом журналиста и провела там тоскливый вечер — волшебный принц, которого предрекал ей Луговой, не появился. Были все свои, из газеты, больше молодежь и больше парами. Им было весело, они танцевали до упаду, дополняли скромную сервировку стола обильными запасами, извлеченными из огромных деловых портфелей, с которыми пришли, будто явились не на праздничный вечер, а на служебное совещание.

Журналисты, как правило, люди остроумные, находчивые, знающие массу анекдотов, шуток, забавных историй, и выдуманных, и происшедших в действительности. Поэтому за столом царило веселье, тосты были блестящими, а настроение у всех прекрасным.

Только не у Ирины. Вначале она поддалась всеобщей приподнятости, тоже хохотала до упаду, энергично плясала...

Ее русые спутанные волосы метались вокруг головы, глаза сверкали, лицо раскраснелось. Она была в эти минуты удивительно хорошенькой. Она даже позволила кому-то поцеловать себя.

Но постепенно настроение ее упало. Вон там, в конце зала, на возвышении стоял стол «Спортивных просторов». Там тоже кричали, произносили тосты, смеялись...

Там мог быть и он. И они бы танцевали вместе, могли бы вместе и выпить, глядя друг другу в глаза и загадав желание. Здесь веселилась журналистская братия, многие знали друг друга, подсаживались к столикам друзей, переходили из зала в зал, радостно приветствовали друг друга.

Но его там не было. И то, что его вообще не было ни за каким столом, а лежал он один в гриппе, дремал небось, напившись чая с малиной или всяких лекарств, и эта его старуха жена сидела рядом, проклиная его мысленно за то, что он испортил ей Новый год, служило Ирине слабым утешением.

Как этим можно утешаться! Какая она все-таки эгоистка.

Настроение ее портилось все больше. Она перестала танцевать, потом смеяться, наконец, улучив момент, незаметно сбежала.

Она шла ярко освещенными улицами, где было много людей. Кто-то распевал, у кого-то в руках играл переносный транзистор. Музыка, смех доносились и из ресторанов, и из освещенных окон домов.

Она медленно брела, сняв шапочку, расстегнув куртку, подставив легким, невесомым снежинкам пылающее лицо. Другая бы небось сразу воспаление легких или еще какую-нибудь хворь схватила, а ей нипочем — девчонок с таким здоровьем, как у нее, надо демонстрировать на выставках! Крепкая, мускулистая, цветущая, она не знала ни головных болей, ни простого насморка.

Как-то, мельком увидев анемичную Катю, она сказала Луговому:

Вы там в каждом номере раздетых девиц помещаете — иллюстрируете ежедневную гимнастику, — хотя я-то знаю, что это для повышения тиража, да, да, не спорь! Небось уродливых нету? Или в тренировочных костюмах? Все в купальниках и все красотки. Но я к чему: надо тебе там поместить нагишом твою эту секретаршу-дистрофичку и меня — толстуху и подпись сделать: «Средняя советская женщина до и после подписки на „Спортивные просторы"». Ручаюсь, будешь иметь миллионный тираж.