— В смысле?

— Ну, он замолчал. Потом каким-то образом перебрался на кровать, нес какую-то чушь и все такое…

Я не мог избавиться от воспоминаний, прицепившихся ко мне. Они раздавливали меня.

Вспомнил ту ночь, когда лишился ног. Я лежал там, думая, что умираю. Я смотрел на себя как бы со стороны.

Он лежит, истекая кровью. Лежит один. Почему он один? Он пытается отползти. Зачем? Он думает, что лежит на рельсах? Я действительно так думал, мне казалось, что сейчас будет ехать еще один поезд, что этот второй поезд убьет меня окончательно, но я все равно пытался отползти. Тогда я не думал ни о чем, не думал даже о том, что не смогу самостоятельно сходить в туалет. Он убежал. Во всяком случае, мне так показалось? Я лежал и думал о том, что он меня бросил, но я его не винил, я помню. Состояние моего ума изменилось настолько, что таких чувств, как вина, жалость, любовь, их просто-напросто не было, они куда-то исчезли. Я не понимал, сколько прошло времени, прежде чем приехали родители, а потом скорая. Я увидел их лица и все. Больше ничего. Тогда-то я впервые подумал о том, что умер.

Молф убил Нурика – атмосфера накалена.

Реальность раскручивалась все сильнее, раз за разом убегая все дальше. В голове крутилась эта дурацкая песенка про Молфа и Нурика, я не понимал, кто это такие, но мой мозг думал, что это самые важные персоны в моей жизни.

Я очнулся в больнице и пожалел о том, что не умер. Боль была такая, что жизнь казалась таким незначительным пустяком, что я с удовольствием пустил бы себе пулю в башку. Но боль – не самое страшное. Я думал о том, что больше никогда не смогу ходить, и это самое ужасное. Я буду прикован к инвалидному креслу. Чтобы поссать, лечь в кровать, спуститься вниз — нужно будет хорошенько поработать, а я не хотел. Я хотел, чтобы все это было сном, выдумкой, чтобы эта книга закончилась, и я вернулся обратно в свою жизнь. Но шли месяцы и ничего не менялось.

Молф убил Нурика – атмосфера накалена.

Егор сидит и пялится в одну точку. Так хуево мне не было никогда. Я не могу пошевелиться, вернее могу, но все дается с таким трудом, что ничего делать не хочется.

Нужно подзавязать с этим говном. Нужно вновь взяться за писанину. Я сидел там, охуевая, не понимая, что происходит, но я отлично знал, что ничего не стою. Кто я такой? Безногий урод, который думает, что допишет роман и станет известным и популярным. А что? Я действительно так думаю, просто не говорю этого вслух. Но я ничего не делаю для того, чтобы мою писанину кто-то увидел…Мы – ничтожества. А Егор? Кто он такой? Чем он занимается? Он просто барыжит.

Я не могу вспомнить имени своего брата. Я не могу вспомнить имени того человека, который прошел со мной через все это. Кто я после этого? Но как только я переставал об этом думать, этот факт уже не казался мне таким страшным. Он просто исчезал. Отпустит – вспомню. Но я был уверен, что в этот раз не отпустит. В груди болело. Я понимал, что это ненормально, так не должно быть. А если я умру? А почему такого быть не может? Почему ты не можешь умереть? А я почему не могу?

Могу. Еще как могу.

Если я не умер тогда под поездом, это еще не значит, что я живу для чего-то большего, это не значит, что я стану кем-то великим, это всего-навсего значит, что мне повезло. Жизнь построена на случайностях, и любой, кто думает иначе — идиот.

Мне нужно было как-то уцепиться за реальность, и я вспомнил Таню. Почему именно она? Я ничего к ней не чувствовал. Вообще. Но вспомнил я именно ее.

Я вспомнил, как мы нашли труп. Вспомнил его стеклянные глаза и синюю кожу. Вспомнил, как я поступил с Таней. Как уехал, оставив ее, хотя мог еще целый год сидеть дома, привыкая к тому факту, что я больше никогда не смогу бегать. А я взял и свалил. И именно поэтому я вылетел из института. Я ничего не успевал. Нужно было подняться, собраться, позавтракать, а потом самое тяжелое — спуститься. Лифт часто не работал, а спускаться по лестнице – не вариант. В общаге мне иногда помогали спускаться, но это унизительно и очень быстро я от этого отказался. А потом я переехал в эту квартирку. Когда я жил в общаге, мне нужно было просто выбраться на улицу, и я почти на месте. Но когда переехал, то мне приходилось ездить на маршрутке. Я съездил так всего один раз и забил. Это сложно. Люди не всегда горят желанием помочь тебе залезть в маршрутку, каждый старается отойти подальше и предоставить честь помочь кому-нибудь другому. И я их прекрасно понимаю, я бы сам не стал помогать какому-нибудь инвалиду.

А потом..

— Чайка? Чайка, с тобой все в порядке? Тебе хуево?

Да. Очень. Но говорить не хотелось вообще. Казалось, я сейчас вновь вырву.

Я вспомнил, как отец попал в больницу, и как перед этим я пришел домой пьяным, как ЧИП. Вспомнил ту ссору, когда родители кричали друг на друга, и даже батя. А потом он ушел в мастерскую, где сердце его немного подвело. И потом, и потом, и потом. Все остальное: ожидание звонка, больница, радость. Я все это вспоминал. Вернее, переносился обратно в то время, когда все это произошло, и словно стоял в стороне.

Наша комната казалась мне чужой. Тетради и блокноты, лежащие на кровати тоже казались мне чужими, хотя я точно знал, что они мои. И Егор больше не казался мне другом. Еще никогда мне так не хотелось кого-то ударить, я хотел вскочить и разбить ему лицо. Почему — не знаю.

Мне очень паршиво, так паршиво не было никогда. Я не мог уследить за биением своего сердца, я пытался отыскать пульс, но его словно не было, во всяком случае, я его не чувствовал. И это меня пугало больше всего. Сколько прошло времени? Мне казалось, прошло не меньше часа. Я взглянул на часы и…семь минут, прошло всего семь блядских минут.

Потом мне показалось, что я теряю сознание, но нет, я его даже не находил. Вместо того, чтобы рухнуться в обморок, я словно проснулся, оказался в своей постели там, дома. Я слышал, как мама звала завтракать. Я спустился вниз, отец сидел и читал газету, дожидаясь, пока мама накроет на стол. И я понимал, что кого-то не хватает, но мама все равно продолжает накрывать на стол. Она ставит три тарелки, рядом три вилки. Что происходит? И вот мама насыпает в мою тарелку какую-то кашу, и я понимаю, что здесь явно что-то не так. Я вскакиваю из-за стола. У меня есть ноги. Это не я. Тот, кого не хватает за столом — это я сам! И как только я понимаю это, я сразу же возвращаюсь обратно в нашу квартиру. Я и Егор опять сидим в нашей комнатке.

Я умираю.

Других мыслей не было. Только эта.

Его звали А.! Я вспомнил. И тут же вернулся обратно в свой дом, на кухню. Теперь на столе стоит четыре тарелки, мама все еще что-то возится за плитой. Отец больше не читает газету, он о чем-то с нами разговаривает.

— Чайка! Чайкаааа! — кричит Егор, вырывая меня из этих воспоминаний.

Я не собираюсь ему отвечать.

— Я не хотел так поступать, — говорю, — так получилось. Я не мог больше оставаться дома, ты понимаешь? Мне надо было уезжать. Я был обууузой! Обузой! ОБУУУЗОООООООЙ!

Слова вырываются, несмотря на мое нежелание говорить.

— Я так не хотел!

Егор трясет меня, пытаясь привести в чувство. Но со мной все нормально, кажется..

Молф убил Нурика — атмосфера накалена.

Нет, не нормально. Песенка опять возвращается, утаскивая меня все дальше от реальности, мне не за что зацепиться. И я улетаю, а Егор остается здесь.

Все.

Вокруг слишком темно. Я не думаю ни о чем, потому что думать не получается. Я могу только спокойно наблюдать за темнотой. А потом я чувствую, как что-то касается моей груди. Мрак исчезает мгновенно, я вижу солнце и какого-то паренька. Я откуда-то его знаю. Меня подбрасывает и я лечу прямо в этого паренька, оказываясь внутри его головы. Я вижу то, что видит он, и не только. Я чувствую и ощущаю все не так, как ощущал раньше, все чувства — это его чувства. Он боится. Он смотрит на труп, синий труп. «Бляяять», — вскрикивает он и отпрыгивает от мертвеца.