Я постучал в квартиру Смолина, подождал, постучал еще раз и толкнул дверь.

Дома — одна Наташка. Она поднялась с коврика, — занималась куклами, — уставила на меня голубые глаза, заложила руки за спину.

Я поздоровался, спросил:

— Что — папа с мамой в кино ушли?

— Нет, по делу.

— По какому же это делу?

— Мне игрушку покупать.

Наташка показала мне кукол, объяснила, кого как зовут, потом потащила в чулан — показывать Джерри.

— Ты знаешь, какой Джерри? — говорила она, шагая по двору. — Умный очень. Только слова́ не говорит.

Я думал: Джерри — здоровенный пес — доберман-пинчер, или эрдельтерьер, или немецкая овчарка. А он, оказывается, — маленькая собачка, с огромными добрыми глазами и ушами до земли.

— Джерька, — сказала девочка спаниелю, — этот дядя к папе пришел. Ты его не кусай, Джерька.

Спаниель[2] и не думал кусаться. Он безгневно проворчал «р-р-р», потерся о мою ногу и снова улегся на подстилку. Мы вернулись в квартиру.

Наташка усадила меня на диван, села рядом. Потом подумала и решила:

— Ты в кабинет папин иди. Посиди там. Куклам спать надо.

Она усадила меня в кресло перед столом, достала с полки «Мурзилку»:

— Вот почитай, не теряй времени…

Она ушла, и я слышал, как Наташка пела песни — усыпляла дочек. Потом снова вошла.

— Ты кто такой?

Я объяснил.

— Ага, — понимающе качнула она головой, — пишешь. А отметки тебе ставят?

— Как сказать? Ставят, вроде.

Она помолчала, прислушиваясь.

— Ты посиди сам. Я пойду. Вера проснулась. Я ее твоими конфетками покормлю.

Я слышал, как она пела песни кукле, потом все стихло.

Но вот в прихожей запела дверь. Раздались спокойный, с металлическим оттенком, голос Смолина и высокий, певучий голос женщины.

«Она — Ольга!»

Наташкины родители вошли в квартиру, их голоса зазвучали рядом. Отец спросил таинственно:

— Наташка, это правда, что в кабинете сидят и курит дядя?

— А ты как узнал?

— Потому что — сыщик! — засмеялся Смолин.

— Нет, скажи — как?

— А так: в прихожей пальто висит. Табаком пахнет. А вон и сам дядя идет.

Я поздоровался с Александром Романовичем и протянул руку его жене. В эти секунды в памяти пронеслись рассказы капитана о веселой и умной девушке, единственной дочери врача. Я поднял глаза и обрадовался:

«Ох, какая она красивая, эта Ольга!»

А Ольга, она, наверное, знает, что красивая, засмеялась, и ее большие синие глаза стали светиться ярким голубым огоньком. Дна, кажется, нет у этих глаз!

— Посидите немного, — сказала Ольга. — Я кофе быстро согрею.

— Обула в посуленные лапти! — засмеялся Смолин. — Знаю я твое «быстро!»

— Ужасный ты все же пустобрех! — весело воскликнула Ольга и отправилась на кухню.

Пока Ольга варила кофе и собирала на стол, мы задымили трубками, половчее устроились на диване и… поплыли! поехали! — в охоту, в житейские дела, в дела сыскные.

Смолин жмурил свои узковатые глаза, тер подбородок и рассказывал так, как рассказывают о делах, давно обкатанных временем.

— Поначалу я провалил две-три операции, — совсем безделки. Закис, разумеется. Ты не думай: я не махнул рукой на сыск. Поглядел вокруг себя: не боги ж горшки обжигают! Жилы, порву, да пойму! Но на душе все же было мутно, — начинать с провалов кому охота?

Крестов — мой начальник, — кажется, не замечал всего этого. Он являлся на место преступления, осматривался и говорил:

— Вор был пожарник ста восьмидесяти сантиметров роста. В хромовых сапогах. На левом — заплатка. Косолап маленько.

Тогда я думал: рисуется! Нет, оказалось не то: он просто втягивал меня в работу, втягивал умением пролезть в тайну.

Я цеплялся репьем:

— Объясните же!

Крестов смеялся:

— Это — пустое. Тут и без техники все, как в луже, видно. Взгляни на лестницу из веревки. По ней вор влез на второй этаж. Присмотрись к узлам. Знать надо: есть профессиональная вязка узлов. И рыбак, и моряк, и пожарный вяжут узлы наособицу.

Вот на лестнице узел «кресло», вот скользящая «двойная петля». Это — вязка пожарников.

Рост еще проще узнать. Длина стопы примерно в семь раз меньше длины человека.

По следу видно, на жулике узкие модные сапоги. Шьют их чаще всего из хрома. А что до заплатки, так она ясно видна на оттиске левого сапога.

Погляди еще на следы. Человек обычно не ставит ступни прямо по ходу движения. Разворачивает градусов на двадцать в наружную сторону, конечно. А у этих следов — угол вовнутрь. Косолапит преступник…

Я приглядывался к Крестову и пытался разгадать этого человека. Он совсем маленький и худенький, и мне казалось, что если высвободить его из военной одежды, преступники будут просто смеяться над ним: такой у него безобидный и нестрашный вид.

Но преступники, как я узнал потом, боялись полковника больше других. Они между собой называли Крестова «Папаша», и к их злобе была примешана даже доля уважения к человеку, умевшему мастерски выловить их и запутать на допросе.

Он знал много, и в этом не было ничего удивительного. За тридцать лет службы можно узнать и тактику сыска, и психологию людей, с которыми дерешься изо дня в день.

В коллективах, где человек не может уволиться только по своему желанию, где он должен беспрекословно подчиняться старшему, бывает: подчиненный, считаясь с начальником, не любит его.

А Крестова любили. Вовсе не за тихий голос и не за одну справедливость, с какой он защищал или наказывал своих людей. Мало ли тихонь-начальников, с которыми мирятся по необходимости?

У этого выходца из небольшого горняцкого поселка была врожденная способность строить точные догадки и держать в своих руках сразу десятки дел. Он скромно выполнял свою нелегкую работу и выходил на службу так же незаметно и привычно, как ежедневно выходит газета, в которой решены десятки вопросов и заключены усилия многих людей.

Попросту говоря, он был очень талантлив, а с такими людьми всегда чувствуешь себя уверенней: им «почему-то» постоянно везет. Значит, ты попал в хорошие руки.

— Есть службисты и есть труженики, — продолжал Смолин. — Это — очень разные люди. Службисту все равно: в литературе служить или в банке, в шахте или в милиции. Беспорочно отрабатывает он свои часы, все бумажки у него подшиты и пронумерованы. Но дело свое он не любит той одной любовью, которая делает труд утехой…

Так вот, подумалось мне тогда: Крестов видит во мне не просто единицу уголовного розыска. Ему нужен труженик, если хочешь — фанатик своего дела.

В сыске, как нигде, нужен труд, волчья невзыскательность и выносливость, самый обычный физический труд.

А я — смешно думать! — так рисовал себе вначале: это-де от наития. Держи карман шире! Без науки и шагу не ступишь. На счастье надеяться? Счастье без ума — дырявая сума…

Внезапно Смолин переменил тему.

— Ты помнишь, Маяковский писал о поэзии: вся она — езда в незнаемое. У нас работа — тоже не торная тропа. Кончил сыск, взял преступника, кажется, все просто, и сначала следовало идти верным путем. Но то — в конце. А поначалу сыщик — в густой мгле. Попробуй-ка, возьми нужный путь! Вот кража, скажем. Никто не видел вора, нет ощутимых следов. А свет велик, а догадок уйма, а пострадавший смотрит на тебя с верой — больше верить ему не в кого.

В сыске — десятки троп, сотни «за» и сотни «против» любой догадки. Есть случаи: «пострадавший» просто-напросто симулянт. Еще учти: в криминалистике, как и в каждой науке, есть борьба мнений и войны теорий.

Выбив табак из трубки, Смолин задумчиво прищурил глаза:

— Хочу поделиться крамольной мыслью. Полагаю: большинство крупных преступников — умны, хладнокровны, изворотливы. Иначе мы быстро взяли бы их.

Ну, вот, мне кажется, труд сыщика еще и тем хорош, что дерется он с ловким и крутым врагом. Помолчав, Смолин добавил:

— Кто-то из милицейских службистов совсем недавно упразднил слово «сыщик». А ведь славное и точное словцо, и корнями своими уходит в бездонье русского языка. Выживет!