«Будто движешься по гортани доисторического существа, — подумала Галина. — Окаменевшего дракона-самца в пару той самке, что превратилась в гряду холмов. А перемычки — словно связки, которые… вибрируют от неслышного рёва».

— Не предавайся глупым мечтаниям, — вполголоса оборвала сама себя. — А вон те более низкие и круглые проходы, откуда веет сквознячком, тогда что? Трахеи, ведущие в грудную клетку, или глотки, которые открываются в зубастую пасть? Пахнет из них соответственно, скажем так. Жжёным пером, грибами, гнилью и как бы не сырым мясом.

— Трусишь, что ли, бану Алексийа? — Рауди подобрался сбоку, стиснул локоть. — На лице та-акое отражается! А вот Орихалхо — нет. Ни капли. Верно я говорю?

— Некогда мне болтать. Оберегаю, — кратко обрезала она.

— Напрасно.

— Что хотят, то и сотворят? Ты об этом?

— Да. Потому что вы суть в чину учимых и учителей себе требуете, как говаривал один ваш император. Все вы. Даже, можно сказать, я сам. Учение ведь штука непреходящая. Но от новичков и вообще требуется быть аки труп в руках обмывальщика. Не так ли, Хайсам?

— Это притча, — отозвался побратим.

— А ещё тут мы все — внутри одного масличного жома, — добавил Рауди.

«Ох, да тут ведь не видно, да, пожалуй, и нет шахтных крепей, — сообразила рутенка. — Чистой воды декорации, ну, слегка покрепче. Начнись настоящая подвижка слоёв — гору ничто не удержит. Сделанное по всем правилам и то, бывает, рушится».

Тут передние ряды процессии замерли, задние влепились в середину, а Халиль поднял руку, заставляя всех прислушаться.

— Сейчас мы с моим старшим покажем вам, где вы будете располагаться во время пребывания в Ас-Сентегире. Первый урок: нигде на стенах не будет нарисовано ни стрел, ни цифр, ни иных знаков. Однако в каждом ответвлении от центрального прохода стоит особенный запах. Вы это уже заметили, ручаюсь. Сами проходы — а их немало — слегка различаются цветом и опять-таки ароматами, но следить за этим вам пока рано. Есть тонкие различия в структуре стен, рисунке дверей и плит под ногами: учите их. Краткие названия всему, нужные для команд, вы узнаете потом.

А теперь отдыхайте до завтра: младшие ученики будут вас направлять повсюду.

Их разместили по двое — и отнюдь не в казарме. Арман Фрайбуржец вспоминал пышущие особого рода чистотой и комфортом комнатки, где было всё, кроме дневного света и шума: вместо них — «призраки былых звучаний и тихий отблеск масляных светильников», зажжённых днём от водяной линзы, располагавшейся напротив окна или просто щели, ведущей на волю. На деле внутри каморки находились очаг примерно такого вида, как у отшельников, широкий матрас вышиной почти до колена и довольно-таки жёсткий, несколько подушек, явно заменяющих сразу табуреты, стулья и кресла. Низкий столик диаметром метра в полтора, поддерживал кувшин с водой, стакан и тазик, рядом возвышался сундук — похоже, для книг и прочих личных мелочей. Светоч был в самом деле масляный, с довольно приятным на вид пламенем; для любителя были приготовлены витые свечи в высоких шандалах и щипцы для снятия нагара. Отхожее место было в самом деле отхожим, хотя имелась некая промежуточная посуда с плотной крышкой.

Куда больше обстановки Галину удивило заявление Орри:

— Милая моя. Пока ехали сюда — ты забыла, что это ссылка. Нас не разлучают, но… отнесись с пониманием к тому, что ты несвободна в желаниях. То не кара — необходимость. Иначе тебя, кстати, просто не обучить здешним искусствам. Разумеется, мы будем видеться, и даже часто, но спать и вкушать вечернюю трапезу ты будешь в одиночестве.

«Вкушать, ну да. Кара. Что за слова замшелые! Кажется, здешняя архаическая обстановка нехило действует на серое вещество».

— Орри, но мы ведь супруги.

— Никто не отнимает у нас любовных свиданий. Однако ночь — время для сна и отдыха, который тебе необходим. А теперь иди почивай.

— Где я тебя найду?

— Пока у Тхеадатхи. Или скорее — его у меня.

На следующее утро их вызвали бодрым постукиванием в дубовую деревяшку косяка, собрали в умывальной комнате с длинным корытом, несколькими рукомоями над ним и щёлоком вместо мыла, налитым в чашку, и строем повели в трапезную. Стульев не наличествовало и здесь — впрочем, все, кроме Галины, получив свою порцию бурды, садились на корточки. Кормили здесь довольно скудной затирухой из круп — не кисла, не сладка, а нечто посерёдке. Хлебать приходилось через край, заедать вонючим козьим сыром, зажатым в руке, — отчего рутенка с некоторой надеждой вспомнила про одинокий ужин и столовый прибор, что Орихалхо у неё отобрала, — а позже как-то между делом вернула.

После завтрака новобранцев подняли с пола и всей толпой повели к учителям.

Это был зал — не такой огромный, как вестибюль крепости. Только вот, в отличие от прочих помещений, его создала не тьма, но «свет, что струился из крошечного отверстия далеко вверху, переливался по каменным сосулькам внутри купола и рушился наземь изобилием струнных колонн». Снова Галине вспомнилась цитата из Армана Шпинеля — нет, надо точно с этим завязывать, подумаешь, сталактиты и сталагмиты. Чужие красивости не должны застить той картинки, которую видят твои глаза.

А видят они обоих братьев, придавивших своим изысканным задом тугую кожаную подушку. Не таких парадных с виду, как при встрече, и несколько более похожих на реальных туарегов, хотя каждый из обоих приспустил своё головное покрывало, так называемый лисам, до подбородка. Чтобы не препятствовал говорить чужие слова, мешая их со своими собственными.

— Как говорят в Сконде, нам вручают шмат мягкой глины, дабы мы поместили её на гончарный круг и поставили в печь для обжига, — произнёс Шахин. — Чьи именно будут руки и какой огонь — нас обыкновенно не спрашивают. Может статься, наши, может — иные. Всегда — руки и персты судьбы. Мы в наших крепостях говорим ещё и так: путь каждого ученика устлан розами, однако у роз всегда бывают шипы и не так часто — сладкий аромат. Придя к нам, вы согласились на тернии и пламя.

Мягкий согласный ропот наполнил всё пространство впереди, позади и по бокам рутенки.

— Это ещё не всё. Видел я, как взирали все вы на стены крепости. Со страхом и благоговением. И думали: отчего бы этим камням не обрушиться однажды нам на головы, этой раковине — сжать наши кости подобно точилу виноградному?

— Думали, но успокоили себя, — подал реплику Рауди.

— Верно. Успокоили — по знанию или незнанию?

Голоса замолкли, почуяв будущую науку.

— Я хочу, чтобы один из вас худо-бедно ответил. Мы тут не смеёмся над глупостями — все вы пока глупы одинаково.

— Я отвечу, — внезапно для себя Галина привстала с пола и тотчас шлёпнулась назад. Ничего: здесь вроде как не принято вставать во фрунт.

— Говори.

— Время… Время губит вещи и жизни. Человек существует во времени линейно: он родится, живёт и как следствие этого умирает. Природа и мир, как считали наши древние, существуют циклично, по кругу. Родятся, умирают и снова возвращаются к началу. Это как дороги…

Галина помедлила — ей вспомнилась та давно рассказанная притча о путях, что сами себя держат и создаются как бы самой землёй, которая подсказывает твёрдые и безопасные места. Но не упоминать же слова Орихалхо сейчас!

— Крепости сотворены человеком, — продолжила она, — но также и природны, потому что сложены из натурального, природного материала.

— Ты думаешь верно, Ал-Алексийа, только двигаешься медленно и ощупью. Что держит эту материю? Напомнить тебе ваши старинные поверья? — спросил Шахин.

— Чтобы стены стояли, в изножье замуровывают человека. Живого, — с трудом произнесла Галина, изумившись, до чего ровно тёк её голос. — Можно и зверя. Но всё равно — это варварство.

— Верно. И какой прок камню, если в него влить нашу бренность и краткосрочность? — подхватил младший из братьев.

— Нужно… приобщение к вечному в живущем? — сказала Галина. — Не в звере тогда — в человеке. У животных нет души.

— Как то есть нет? Отдельной и бессмертной — нет, возможно, — возразил Армени. — Простите, старшие братья, я помню наши обсуждения.