— Самое главное — направления на дым не потерять, а то будем блукать, как вши за теплой пазухой, — пробормотала Карди. — Тропа петляет, однако. И узка. Мало к кузнецу ходят.

— Отчего так? Ремесло обычно имеет спрос.

— Добредём — увидим. Чего напрасно рассусоливать?

На узкой проплешине посреди дубов стоял не один дом, а целых два. Кузница, небольшое строеньице со стенами, кое-как выведенными из грязно-белого известняка, и черепичной крышей, открылась их взглядам после доброго получаса пути. Жилая пристройка из саманного кирпича была пришлёпана к камню, точно коровья лепешка: крошечное оконце смотрелось бельмом, дверь, пристёгнутая ременными петлями, висела на косяке. Зато кровля, кое-как нахлобученная на оконные брови, была из доброго прокатного листа, как показалось Сорди.

Хозяин, видимо, заслышал всадников издалека и ждал: кряжистый, тёмный, заросший волосом, как средних размеров медведь. Кардинена поклонилась, не сходя наземь, поздоровалась:

— Здравствуй долго, дядюшка Орхат.

— Здравствуй и ты, госпожа Та-Эль. Узнала?

— Отчего ж не узнать? Вместе гуляли по здешним горкам и перевалам.

— Ты, я да Волчий Пастырь. Помню.

— И не забывай.

— Ради одних этих слов явилась или дело у тебя ко мне есть какое?

— Кузнец мне нужен — обоих коней на лёд и камень подковать.

— Это бы и не так хитро, но вот железа нужного мне не оставили, когда сюда выдворяли.

— У меня тоже такого нет — одно золото из Пастыревых сундуков.

— Значит, уцелело. Исхитрилась захватить, когда дом горел?

— До того, дядя Орхат.

— И сбруя, вижу, оттуда.

— И кони, дядюшка.

— Добро, отыщу им подковы, коли расщедришься. Не из железа, не из стали, но тверже здешнего камня. Раз в три месяца только и надо менять, а может статься, и реже. Морёный дуб из лэнских тайных озер.

— Карий или чёрный?

— Карий, всего четыреста лет ему. С вас станет довольно. Ухнали и шипы — чёрные, без мала тысячелетние. Ну что — ставьте к станку и вяжите узлы. Кони у вас привычны, я так думаю? Воинские?

Сорди читал в учебниках, что в первый раз, да и в последующие, лошадь сопротивляется, так что приходится даже ковать сначала одну пару ног, а на следующий день — другую. Однако здесь вышло иное.

Когда слегка нервничающего Шерла завели в необычного вида коновязь и растянули на узде, чтобы хоть головой не мотал, Орхат буркнул:

— Танцует, вишь. Глазом косит — аж насквозь прожигает. Похоже, без моей девки дело не пойдет. Леэлу, эй, гони сюда. Они оба не мужчины, тебе не опасны.

Из перекошенной двери вышла девушка: низенькая, черноволосая, большеглазая. Туника наподобие мужской обтягивала стан, делая Леэлу уменьшенной копией Орхата — правда, куда более привлекательной.

— Стоялой воды принеси и иди помогай.

Вода у них была не в жестяном — в кожаном ведре с дубовой ручкой, в ней плавал деревянный же ковш. Девушка поставила ведро наземь, затем подошла к самым ноздрям жеребца и тихо запела. Шерл вначале косил горячим оком, потом пригнулся к рукам, будто слизывая с них нечто сладкое.

— Ведьма, — холодно заметил Орхат. — это еще и из-за нее меня погнали здешние праведники.

— Приёмная дочка-то?

— Видишь, значит, что не родная. Оба родителя у нее померли.

Во время разговора он вынул из положенного наземь свертка узкую подкову, примерил. Пока он подрезал копыта, расчищал особым крючком стрелки — Шерл послушно подавал ту или другую ногу — продолжал:

— Мыслимое ли дело, чтобы сирота в Лэне бесхозной оставалась? А всё эти… Правые словом, тверезые главой. Не дело, говорят, чтобы поганые муслимы девчонку себе в родню забирали. Оба померших родителя из наших были, пускай и Еленка хоть на мирских харчах, да в нашей вере воспитается.

— Всехнее дитя — в Лэне, да и во всём Динане доля неплохая.

— Одно в Динане, иное — в их деревянной деревне. С боку припёка. Греется у чужого тепла, а своего как не было, так и нету.

Кончил обихаживать копыта, стал прилаживать к месту первую подкову.

— Я и взял в кухарки и подмастерья — печь топить, за горном следить, мехи раздувать. Жара кузнечного и иного с младых ногтей не боялась.

Весь этот речитатив наслаивался на протяжную мелодию.

— Подросла, округлилась, первые крови пролились — непонятная сделалась. Я думал на ней ожениться, и она хотела вроде — говорят, не положено. И молоденька, и вроде дочери мне.

— Дядюшка, а с какого рожна ты сам у них оказался?

Он тяжело поднялся:

— Земля это моя. Вот с какого. Раньше здесь жил и теперь захотелось. Потом работы они мне первое время обеспечивали много, и хорошей.

— А позже?

Он снова согнулся в три погибели.

— Прознали, что я боевые клинки отковывал. Для бурых и красных, черных и белых едино. Что, подзабыла разве?

Кардинена коснулась пальцами навершия своей кархи гран.

— Помню. И своей работы у тебя сабли были отменные, и из чужих обломков целое составлял. Неладно отпущенное закалял снова: в жиру, солёной воде и солёной крови.

— Вот насчет последнего они и возмутились особо, — Орхат распрямился. — Палач, говорят, и палачам потакаешь. Но сначала всю поковку забрали вместе с доброй рудой и в расщелину сбросили. Рядом с кузней мы, считай, по своей воле место выбрали. Там и раньше малая лачужка стояла — переночевать бывает способно, коли не желаешь горн поутру заново распалять.

— Что же, правоглавы голой сохой теперь землю ковыряют? Без наконечников?

— Я их по гроб жизни орудием обеспечил. Подмастерьем, опять-таки, не одна Лени у меня работала.

— Это после тех событий она себе мусульманское прозвище вернула?

Леэлу перестала петь: ее и кузнецово колдовство над Шерлом подошло к концу.

— Вовсе нет. Тогда еще было хорошо. Нам приказали гибельной остроты не творить даже в шутку, но других запретов не наложили. Лемехи, резцы да кухонные ножики…

— Полно говорить, — перебила его девушка. — Забирай своего, ина Та-Эль, и ведите другого.

Однако гнедой, едва Сорди подошёл к нему, задрал голову и отпрянул.

— Имя ему какое? — спросила девушка. — «Ни тпру, ни ну»? Или Гнедком кличешь в душевной простоте?

— Не успел придумать. Говорят, Гнедком звали самого лучшего коня в наилучшей книге.

— Всё равно не годится. Он ведь прежнюю кличку помнит, а ты не знаешь. Тебя как величают?

— Сергеем… Нет.

Это сочетание звуков стало мёртвым, плотью без души.

— Сорди.

— Сардар… — позвала девушка. — Так тебя звал хозяин?

Конь замер, повернул голову, но с места не сдвинулся. Угадала девушка или нет — для него это имя тоже не имело никакого него смысла. Как и для Сорди.

— Не годится. Сорди. Сардар. Сардер, вот как. Шерл и Сардер, живые самоцветы. Драгоценные камни в оправе своей сбруи.

Гнедой прислушался. Леэлу черпнула воды из ведра, полушутя брызнула ему в морду, плеснула наземь, потом поднесла ковш к тёмным, мягким губам:

— Пей, Сардер. А напьёшься вдоволь, наденем на тебя добрую обувку: по горам ходить, ввек не сносить.

— Благодарю вас обоих, — говорила Та-Эль, доставая из заплечной сумы кошель и отсчитывая по золотому за каждую деревяшку: такая цена была назначена. — Дядюшка, ты вот что прикинь: тебе одни орудия изо всех оружий оставили, а моему Сорди нельзя сталь за поясом носить, ибо ученик.

— Я тебе еще не всё рассказал, — ответил Орхат, глядя себе под ноги. — Стали правоглавы мою дочку хаять, что истая ведьма на свет уродилась. Почему — сама видишь. Стройно и гордо себя держит, припевки смутные во время дела распевает, всякая живность и любое ремесло к рукам льнут. Слушаются, значит.

— Ведьма — та, кто ведает,

— тихо проговорила Карди,

— Знахарка — кто знает,

Жрец — тот жрёт, а лаечка

Без помехи лает.

— И ещё. Когда я ото всех отделился и высокую цену стерпел…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: