-  Выточно не из милиции?

- А ты точноРустик?

Мальчикзасмеялся.

-   Вы не из милиции.Те, кто из милиции, шоколад­ки не покупают. Я мамку свою люблю, она болеет, акогда выпьет, ей легче. Мамка у меня была артист­кой, пела. Она и сейчас поёт,когда выпьет. У нас де­нег нет. Она и сказала, беги в Лавру, скажи, что тебябьют дома, они приютят, а через две недели я тебя за­беру. Две недели поживёшьтут, кормить будут, спать есть где.

Осторожно, боясьнавредить Рустику, объяснила ситуацию пославшему меня «на дело» монаху. При­ехалачерез неделю, и, Боже праведный, навстречу мне с большой плетёной корзиной,наполненной ру­мяными булками, шёл маленький послушник, путаю­щийся в длинном,не по росту, подряснике. Рустик!

Узнал. А уж когдавытащила из сумки шоколадку и два банана, разулыбался до ушей. Его определилина кухню. Там и сыт будет, и поможет по силам: столы протрёт мокрой тряпкой,хлеб в хлебницах расставит. Рустик оказался проворным, сообразительным. Толь­кочерез три дня украл банку шпрот. Спрятал под под­рясником. А банка и выкатиласьпрямо под ноги трапезарю, всё тайное стало явным.

-Иди на исповедь, кайся, - благословил трапезарь.

Рустик заплакал,опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты длянеё нёс.

Кто она, этатаинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пустьпридёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится,слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь?Спросишь - сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой,с заплывшими от спиртного глазка­ми, нищей. Стала расспрашивать о сыне.

-   В интернате мойКоля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок,жди, скоро буду...», - женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моейсумки, ждала.

Ничего не узнала.Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он,мне показалось, стал доверчивее:

-   Я прошлым летоммашины мыл. Купил нам с мам­кой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму.Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, греч­ку продала, водкикупила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ейговорю, давай от­везу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полымыть в палате. Не хочет...

Рустик долгорассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное,он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей напомощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, спечалью со­крушался: «Вот только она не хочет».

Как в егомаленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая,ко­торая в запоях, гулянках, непотребстве была спо­собна сохранить в ребёнкечистые и глубокие чувства к себе?

Рустика полюбилив Лавре. Его приучали к утрен­ним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую биб­лию»,один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенноспрятал под под­рясник - мамке, болеет...

Но вот две неделипролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться вЛавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:

-  Домойнадо. Загостился.

И опять бросаетсямне под ноги маленький вихрас­тый комочек:

-  Подайте,Христа ради, на хлебушек.

-   Здравствуй,Рустик! Как твоя мама?

Мальчик прячетглаза, приглаживает вихры:

-  Болеет...

Потом онприжмётся ко мне и будет плакать на­взрыд и горевать по поводу пропитых мамойновень­ких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовкиприглянулись так, да ещё и впору приш­лись, что он пустился в пляс прямо передСмоленской церковью.

-  Рустик,ты в монастыре!

-  Господи,прости, - перекрестился Рустик.

Нет кроссовок.Всего два раза и надел. Горько пла­чет мальчик, а я глажу его по голове иговорю дежур­ные слова:

-   Не расстраивайся,вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.

-   Да, заработаешь,- всхлипывает Рустик. - А она пропьёт. - И тут же, спохватившись, что позволилсе­бе что-то непозволительное по отношению к маме, до­бавил:

-  Болеет.Такая тяжёлая у неё болезнь.

Мы не то чтоподружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Онпо-прежнему по­бирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессио­нально-жалостливопротягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вотдругих благодетелей ориентировал исключительно на наличные. Больная мамкаобходилась ему всё дороже и дороже.

Было воскресенье.Народу на Красногорской пло­щади перед Лаврой пруд пруди. Иностранцам любапестрота посадского рынка с матрёшками, расписны­ми яйцами, кружевами,деревянными игрушками. Они топчутся между рядов, прицениваются, фотографи­руются,радуются, как дети, экзотическим для них покупкам. Я шла через торговую площадьпо своим де­лам и вдруг услышала крик и матерщину. Большой бо­родатый продавецматрёшек мощной своей лапищей хлестал по щекам худенького мальчика. Мальчик за­крыллицо руками, потом покачнулся и упал. Бородач несколько раз пнул мальчиканогой, выругался смачно и с удовольствием занял привычное место среди жиз­нерадостныхглуповатых матрёшек. Рустик! Я броси­лась к мальчику.

-   Ваш? - грозноспросил матрёшечник. - Стащить хотел товар, хитростью взял - «Дяденька,покажи», - а сам незаметно с прилавка. - И ещё раз грозно спро­сил:

-Ваш?

-   Какая разница? -огрызнулась я. - Вот только кто позволил вам распускать руки?

Мы быстро ушли сторговой площади. Под одино­кой берёзой у голубиной кормушки перевели дух. Рус­тиксмотрел на меня весело, его чёрные живые глазён­ки озорно посверкивали.

-   Ну, дал он мне...А мне его матрёшки без надоб­ности. У меня вот... - он раскрыл ладонь. На нейлежа­ла небольшая изящная брошка. На чёрном фоне белый профиль мадонны влёгком, будто кружевном обрам­лении.

-   Мамке взял. У неёдень рождения, а к матрёшкам я нарочно подошёл, отвлёк того, с брошками...

Что я могласказать ему? Что воровать грех и что чужое берут только совсем опустившиесялюди? Он всё знает лучше меня. Конечно, попытку сделала:

-  Давайотдадим. Хочешь, я сама отнесу?

-   А мамка безброшки? У неё день рождения! Нет, - Рустик мотнул вихрастой головой так твёрдо,что я отступилась.

А через три дня,говорят, он опять барабанил ночью в монастырские ворота. Плакал, просился по­жить.Его, конечно, пустили. Опять обрядили в длинный подрясник, и он стал вытиратьклеёнку на столах в рабочей столовой. А брошка? Не пошла впрок ворованнаябижутерия. Брошку с мадонной хотела мамка продать, а её никто не покупал, и мам­ка,не протрезвевшая после вчерашнего, растоптала её в злобе своими тяжёлымиботинками. Рустик бро­сился спасать брошку, но мамка отдавила ему ногой палец.

-  Видите,опух? Больно...

И опять никакойобиды. И опять я смотрела на ма­ленького несчастного человечка с удивлением. Язави­довала его беззлобному сердцу, его такой жертвен­ной, такой редкой любви.

А потом мамкулишили родительских прав, и, по договорённости с городскими властями, Лаврареши­ла отправить мальчика-побирушку в вологодское се­ло, где созданаправославная община и где живут та­кие же, как Рустик, неприкаянные дети. Тамих учат считать и молиться, писать и катать свечи, читать и не держать на людейзла. Многому научат там Рустика, а не держать зла он и так умеет.

Он долго несоглашался ехать, всё горевал о боля­щей мамке, которая без него пропадёт.Опытный ба­тюшка потихонечку подготовил Рустика к отъезду:

- Ты долженпомогать маме не копейками на водку, а молитвой. Вот выучишься, может, Богдаст, семина­рию закончишь, возьмёшь её к себе, а пока ей лечить­ся надо. Самговоришь, болеет...

Уехал Рустик. Амамка ищет его теперь повсюду, потому что совсем стало невмоготу без сыновних«го­нораров». Говорят, приходила в Лавру скандалить. Говорят, очень страшная,почти чёрная, с ногами в бо­лячках, пропахшая мочой, в рваных калошах на босуногу. Хорошо, я не встретилась с ней. Не смогла бы, наверное, пройти мимо и небросить ей в лицо резкую и обидную правду. Рустик мог. Он мог любить её, до­быватьпропитание, промышлять ей среди торговых рядов брошку с мадонной ко днюрождения, мог ода­ривать её любовью, сочувствием и - жалостью. Рус­тик, любящийсвою мамку. Маленький побирушка с чутким сердцем преданного сына.