«Потяжелела, округлилась — ведьма…»

Так больно было видеть, как знакомые янтарные глаза смотрят с любовью на другую.

«Вот как она его приворожила? В чем она лучше? Краше? Да нисколько. Добрее? Не поверю. А как она позорила его тем летом… Ну что в ней такого?»

— Ой, смотрите, ведунья там! — вскрикнула Беляна, указывая на дряхлую старуху у самого края ярмарки.

— Может она нам на любовь погадает? — глаза подружек радостью засияли.

«Да какая любовь? Сказки все это. Наврёт с три короба и будет такова. Что толку-то?» — думала Любава, когда девчонки уже тащили её за руки к странной старухе.

Одна за другой подружки скрывались под пёстрым навесом и выходили оттуда, кто веселее, чем прежде, а кто и погрустневшей. Любава не хотела гадать, не верила она в эти сказки, будто кто-то чужую судьбу наперёд видеть может, но все же пошла. Скорее, чтоб убедиться, что врёт старуха.

— А, ещё красавица! — заскрежетала ведунья, улыбаясь почти беззубым ртом, — проходи, садись, рассказывай, о чем поведать тебе? О суженом?

— Пусть будет о нем, — пожала плечами Любава.

«Вот сейчас начнёт рассказывать, будто счастье меня ждёт, да ещё и рядом ходит».

Удивительно тёмные и ясные глаза старухины смотрели неотрывно, Любаве даже не по себе стало. Пыталась взгляд отвести, то мониста разноцветные на шее у неё разглядывала, то руки её морщинистые, перстнями унизанные.

«Не угадает».

— Знаю я твою печаль, — молвила ворожея, — тут даже карты не нужны, все в глазах видно. Не быть тебе с ним, пока «золотая» рядом. Она его сына носит, за сердце держит крепко. Не обойти, не побороть её.

Любава и речь родную позабыла: «откуда ей знать-то? Только сегодня старуха с ярмаркой приехала, неужто и правда ведает?»

— Пока она рядом… — задумалась ненадолго Любава. — А коли не будет её?

— А коль не будет… Кто знает, может, и переменится всё.

Сердечко в груди девичьей так часто надеждою забилось, что даже больно стало:

— Помоги, научи как побороть её, что сделать?

— Так даже? — взгляд старухин погрустнел сразу. — А на что ты готова, чтобы избавиться от неё?

— На всё! Что угодно сделаю, сколько скажешь заплачу!

— Не нужны мне деньги твои. Дело это тёмное, нечистое, мне грех ни к чему.

— Тогда сама сделаю, ты только научи, поведай, что делать надо!

— Что ж, научу. А как же? Коли так надо, почему не научить… но помни — вина твоя будет, и пред людьми, и пред богами.

— Не томи…

— Тогда слушай…

Дольше всех Любава у ведуньи сидела, подружки уж и волноваться стали. Вышла повеселевшая, только задумчивая очень. Как ни спрашивали, о чем старуха поведала, не призналась — сказала, что все хорошо будет, и только.

***

К Златояре скоро со всей деревни девушки в гости зачастили — хорошей приметой было тяжёлую одаривать, каждая верила, что и ей тогда боги благодать пошлют, помогут мужа хорошего найти, детей здоровых в мир привести. Злата радушно всех принимала, ведь Радогор ей работать почти не позволял, а тут хоть поболтать с кем было. В один день к ней Василиса заглянула, пирогов сладких принесла да столько, что и за неделю не съесть. Злата помнила, что и Василиса на неё тем летом косо смотрела, может и гадости говорила, да и ладно — дело-то прошлое. Такая она потешница оказалась, такие истории Злате рассказывала. А сама-то как похорошела замужем, рассказывала, как счастлива была, когда Буй-Тур её сватать пришёл. Вроде только свадьбу сыграли, а она уже мечтала ему сына родить. Вместе с Василисой и Любава её поздравить пришла, куколку подарила, да такую хорошенькую — личико розовое, шёлковое, волосы из нитки шерстяной да глаза-пуговки. Так она понравилась Златояре, что захотелось, чтоб у неё девочка родилась, хоть повитухи и сулили сына.

Каждый день Злата просыпалась с улыбкой, всё её радовало. Пойдёт по деревне гулять или к свекрови в гости — все её приветствуют, здоровья желают. Что ни возьмется делать всё в руках её спорится, всё в радость ей. К Дарьяне часто ходила, то совета спросить, то с Олежкой, племянником, поиграть. Ему уже почти годик был. Мальчик крепким рос, весь в отца — волосики тёмные, глаза карие, и взгляд смышлёный такой, будто всё не хуже других понимает, хоть и мал совсем.

Казалось, что счастью этому конца не будет, да Недоля однажды в дверь постучала. Златояра стала вдруг чахнуть — то дурно ей было, то тошно. Повитуха говорила — бывает, ничего страшного, а Злата недоброе чуяла. Раз вечером со стола прибирала, как увидела, что Мурка опять её куколку стянуть пытается.

«И что ей неймётся? Мышей что ли мало, что она тряпицей играть вздумала?»

Прогнала кошку, наклонилась, чтобы игрушку поднять, как её вдруг болью в дугу согнуло.

«Что такое? Рано ведь ещё, слишком рано».

На стол оперлась, отдышалась, отпустило вроде.

Радогор забеспокоился, да она отмахнулась, «не страшно» говорит. Среди ночи опять вскинулась от боли. Казалось, что в живот кто-то нож вонзил и проворачивает. Тут уж Радогор её слушать не стал, метнулся за повитухой, и плевать, что ночь глухая — его чадо важнее.

Тётка Ведана прибежала тут же, благо, что через два двора всего жила. Живот Златин ощупала, взглянула на Радогора со страхом и грустью — у него и похолодело внутри:

«Не может быть, ведь все хорошо было…»

Злату в баню перенесли — негоже, чтоб это в избе случилось. Всю ночь она билась и кричала от боли и горя, а к рассвету скинула ребёночка. Повитуха его в полотно завернула, даже взглянуть не дала. Только та ушла, Златояра волком взвыла, слезами заливаясь, да так, что все собаки окрест залаяли.

— Это я виновата, — кричала, — боялась, противилась, вот Лада меня и наказала. Не быть мне матерью, убогая!

Радогор едва сам в слёзы не ударился, глядя на неё. К груди прижимал, шептал что-то, успокоить старался — она, будто и не слышала. Хоть и затихла вскоре, а слёзы продолжали по щекам литься. Как ни старался Радогор горе её утешить, не удавалось. И самому до слез больно было.

Кое-как спать Златояру уложил, сам на двор вышел — тошно, хоть волком вой. От злости и отчаянья руки сами в кулаки сжались — раз ударил в угол дома, другой, третий. Очнулся, лишь когда руки совсем чувствовать перестали, а по стене кровь стекать стала. Стряхнул с себя безумие да в избу вернулся — Злату сейчас оставлять нельзя, ей больнее.

Повитуха уходя сказала: «Не печалься, она молодая, ещё родит. Ты только дай ей отдохнуть лето, чтоб тело залечить себя смогло».

Вот только Златояре день ото дня только хуже становилось. Тоска и слабость её точили. Просыпалась в слезах, что делать пыталась — всё из рук валилось. Раз Радогор глаза открыл поутру, а Златы рядом не нашёл. Вышел из горницы, а она посреди избы на коленях стоит, по щекам слёзы горькие текут, а у горла нож держит — едва успел отнять.

— Отдай мой нож, я не хочу жить! — вопила, из его рук вырываясь. — Сама калечная, ещё и тебе горе принесла! Пусти, отпусти меня к сыну!

— Не пущу. Тебя не станет, я следом пойду. Ведь ты — моя жизнь, моё солнце. Ну, не кручинься так, это пройдёт.

Легче не стало. Силы с каждым днём Златояру покидали. Через неделю она совсем слегла, а через две и есть почти перестала. Исхудала страшно, казалось, будто пеплом обратилась, коснись — рассыплется. Дышала едва слышно, почти не просыпалась.

Радогор чего только не делал. Жертвы богам приносил, молился так истово, как никогда в жизни. Всех лекарей да волхвов в округе собрал — никто не мог сказать, чем помочь его любимой — тело здорово, а будто пожирает её что изнутри, душит.

Он и сам исхудал немало, осунулся. Возьмётся за работу, а ничего и сделать не выходит. Он устал, так устал, что мочи нет. В груди будто иглами острыми все изранено было. Невыносимо было видеть, что его ясно солнышко медленно угасает, и не знать, как её к жизни вернуть. Греть ночами её ледяные ручки, к сердцу прижимать, понимая, что совсем недолго осталось видеть её.