— Я ушла с праздника, как ты и сказал, — уже не стесняясь всхлипывала она, спрятав лицо на его плече, — но не успела дойти домой. Мы спрятались у Алексии. И только на рассвете осмелились выйти на улицу. Я поспешила домой, боялась, что заставила отца беспокоиться, а там… Он умер на моих руках, я видела, как он угасает, но ничего не могла поделать. Мне было так страшно, а он меня ещё успокаивал, говорил, что я уже взрослая, что справлюсь со всем сама. Потом велел найти Сороку и забрать какой-то долг, о котором я знать не знаю. Я пришла сюда, думала он и правда поможет, а он… Я осталась совсем одна, я не знаю как быть дальше. Это будто кошмар, что не желает заканчиваться.

— Это всё пройдет, пусть не сразу, но однажды станет легче, — мягко увещевал её Тихомир, мягко стирая с лица горькие капельки.

Он хотел бы забрать её боль на себя, сделать её поистине свободной от этого горя, но каждый должен сам пройти свой путь, босыми ногами по острым камням. Он преодолел свой уже много лет назад, испил до дна свою горькую чашу и как никто теперь понимал эту девочку.

— Не бойся, ты не одна, — прошептал он, взяв её лицо в ладони. Она была так близко, что парень не сумел сдержать желания, что терзало его не первый день.

Он чувствовал себя последним мерзавцем, целуя её соленые от слез губы. Даника не сопротивлялась, а после и сама ответила на его порыв, прижалась ближе, будто надеялась спрятаться в его объятиях от жестокого мира.

Тихомир помог ей забыться ненадолго в сладком, вязком тумане вожделения, но теперь до дрожи боялся наступления утра, боялся, что она возненавидит его за то, что он сделал. Ведь он был частью той жестокой силы, что ворвалась в прекрасный цветущий сад её жизни и безжалостно отняла у неё самое дорогое. А теперь ещё и украл её невинность, запятнал своей грязью.

Он вернулся в комнату тихо, стараясь не нарушить её сон неосторожным движением. Её белоснежная, словно мраморная в лунном свете кожа манила прикоснуться. Вид изящного обнаженного тела отнимал рассудок. Разве можно здесь совладать с собой? Тихомир осторожно, едва касаясь, проследил кончиками пальцев изгиб её талии, бедра. В полусне Даника мягко улыбнулась, отзываясь на прикосновение. Перекатилась на спину и протянула к нему тонкие ручки. Взгляд её тёмных глаз тянул к себе арканом, подавляя волю. И он снова канул в омут, в её уже более смелые объятия. Он дышал её сладкими стонами, с каждым мигом всё больше пьянел, жадно впитывая сладость её губ, терял самого себя в её нежности. И останься в его голове хоть толика рассудка, он не смог бы вспомнить ничего более желанного, чем этот самый миг.

Та ночь бесповоротно изменила его жизнь. И он отчётливо понимал это, нежно перебирая пальцами мягкие волнистые локоны, пока его маленькая богиня мирно засыпала у него на груди. Он уже знал, что сделает всё, что угодно, лишь бы она согласилась уехать отсюда с ним.

***

Сорока очнулся лишь на пятый день и тут же скривил недовольную мину.

— А я надеялся, что все ведьмы и нечисть во сне останутся.

— И я рада тебя видеть, — улыбнулась Злата, заставляя его выпить отвар из ивовой коры и тысячелистника, приправленный мёдом, чтоб горечь сбить.

— Ты же обещала вино.

— Рано тебе ещё.

— Одно вранье вокруг… Долго я?

— Долго. На днях уже ждем посланцев из Херсона, будем их борова продавать. Ценный, гад, оказался — десять сундуков золота за его жизнь посулили.

— Неплохо мы их вытрясли. А как обманут?

— Не посмеют.

За дверью послышалось какое-то движение, а после робкий стук. В комнату несмело заглянула Даника.

— Дана? Что, отец прислал добить меня? — девушка отвела взгляд, силясь не заплакать — ещё слишком больно ей было об этом говорить.

— Её отца убили в день штурма, — освободила её от надобности отвечать Злата.

— Вот как? Ты, значит, должок забрать пришла?

Девушка растерялась, так мерзко на душе стало — он ведь сам едва не умер, а она тут со старым долгами. Сорока перевёл взгляд с девушки на стоящего за её спиной Тихомира.

— Считай, что он мой долг тебе отдал.

— Да что за долг такой? — не выдержала этих загадок Злата.

— Давно ещё, лет семь назад, проворачивали мы с её отцом одно опасное дельце, — пояснил Сорока Златояре. — Крысак тогда взял с меня обещание, коль с ним случится чего, позаботиться о дочке. И не забыл ведь, шельма. Я бы с радостью всё выполнил, да только теперь твой болтливый вряд ли позволит мне к девочке и на десять шагов приблизиться. Но ведь и сам её в обиду не даст, верно? Опоздал я со своей заботой, жалость какая…

Посланцы из Херсона и правда не посмели нарушить уговор. Пришли к северным воротам Сугдеи точно в срок, с собою привели не больше сотни воинов только из почета перед наследником престола, и золота привезли, сколько условились. А к следующему утру в Сугдее не осталось ни одного новгородца.

Крупные ромейские корабли, уведенные из Карши и Сугдеи остались в устье Гиргиса. Борич с частью дружины пересел на легкие ладьи, другая же часть войска оседлала хазарских лошадок и следовала за воеводой по суше. Они, наконец, возвращались на север, туда, где осень уже отнимала у лета бразды правления, засыпая леса чистым золотом.

Комментарий к Ты не одна

*Людская - комната для прислуги.

========== Домой ==========

Прихваченные осенним морозцем пожухлые травы да листья глухо хрустели под мерной поступью лошадей. Войско двигалось спокойно, неспешно — пограничные заставы остались далеко позади, и на родной земле уже нечего было бояться внезапного нападения. Даника зябко куталась в меха — отвыкла от холодов. Перед её глазами вдруг мелькнула снежинка, крохотная, резная. Покружила в воздухе и прямо на кончик носа ей упала, на рукав ещё парочка опустились. Даника глядела на них, как на диво редкое. На юге ведь как? Выпадет снежок, а на утро солнышко выйдет и будто не было его, а тут… Подняла глаза к небу, а оттуда уже густой дымкой сыплют пушистые снежные хлопья. Душу вдруг чистой детской радостью переполнило. Тронула лошадку пятками и сорвалась галопом в сторону лежащего впереди леска. Тихомир оглянулся на Злату, и та кивнула с улыбкой:

— Заодно и место для лагеря разведаешь.

Он нашёл Данику под раскидистой елью. Она, покрасневшими от холода пальчиками нежно, как котёнка, поглаживала тонкие иголочки, полной грудью вдыхая мягкий хвойный запах осеннего леса.

— Мне раньше сны являлись, — заговорила, — будто я по лесу среди ёлочек гуляю, и запах, такого запаха нигде больше не бывает. Я думала, что и забыла его давно уже. Это ведь не сон?

— Не сон. Ты дома. — Тихомир спешился и подошёл ближе, держа в поводу свою лошадку. — Через два дня в Новгороде будем, захочешь, и в Ладогу тебя отвезу.

— Нечего мне там делать, — с какой-то спокойной грустью отвечала она.

Теперь, когда Сорока рассказал, как всё случилось, что ей с отцом пришлось покинуть родной дом, Даника и сама вспоминать начала. Ей тогда лет десять было, не понимала толком, зачем отец её среди ночи сонную на коня усадил да увёз прочь из города. Она помнила влажный холод безлунной ночи и поспешное чавканье копыт по размокшей грязи. Как оказалось, Сорока с Крысаком облапошили тогда одного боярина, да что-то пошло не так, и их раскрыли. Тогда они добытые деньги поделили и поспешили убраться из Ладоги каждый в свою сторону. Вспомнилось и лицо Сорокино, не изуродованное ещё шрамом. Будь она постарше тогда, Даника сочла бы его красивым, если бы не взгляд. Он глядел на мир, как старый избитый жизнью пёс, не жалобно, нет — равнодушно, будто души в нём не было.

Тихомир на её слова улыбнулся, прижал к груди любимую, крепко, чтобы грусть отогнать, чтобы она почувствовала, что есть для неё место в этом мире — в его руках, в его сердце.

Лагерь разбили тут же, у опушки. Девушки, вызволенные из рабства, привычно уже сгрудились у одного костра в центре лагеря — Борич их оберегать велел. Часть из них уже разбрелись по родным деревням на юг от Новгорода, другим предстоял ещё долгий путь на север, если в столице остаться не захотят, а многие захотят наверняка. Как бы воевода ни запрещал, а против самой Лады не выступишь, коли тронет сердца, то не вырвать уже её печати — любовь, она границ и запретов не видит.