Они явились вдвоем – златовласая красавица Ксанфия Калла и какой‑то низкорослый плюгавец с бледным прыщавым лицом. Ничего не скажешь, плюгавец был одет богато и модно, так сказать, по‑западному, или, как здесь выражались – на латинский манер. Узкие шелковые штаны‑чулки – одна штанина красная, другая – ярко‑голубая – башмаки с длинными загнутыми носами, бархатная короткая куртка, расшитая крупным жемчугом, с наставными плечами такой ширины, что крупная, чем‑то похожая на капустный кочан, голова плюгавца, казалась среди них маленьким сморщенным яблоком.

Небрежно кинув на руки слуги плащ с алым подбоем, коротышка протянул руку Ксанфии.

Та холодно, словно ничего не замечая, прошла мимо, к столу.

Ура! Вот тебе!

Тонкие губы плюгавца скривились в злобной гримасе…

– Ну, кривься, кривься…

Протокуратор Андроник Калла, взяв в руку золотой кубок, поднялся на ноги:

– Хочу выпить за здравие моей приемной дочери Ксанфии, которую наверняка многие из вас знают.

Не дожидаясь слуги, Лешка поспешно наполнил бокал доверху и, давясь, выпил. Распорядитель махнул рукой музыкантам, и те заиграли громче, а потом и запели слаженным хором:

Голубка, горлица моя, с походкой горделивой!

Я увидал тебя тогда, когда ты шла с купанья.

Лешка, конечно, пригласил бы Ксанфию танцевать… если б умел. Здешние танцы не просто было плясать – танцующие, в основном молодежь, выделывали какие‑то замысловатые и смешные па, действуя, словно в детской игре – раз – два – три – морская фигура замри!

Едва взглянул – и тотчас кровь застыла

в бедном сердце,

Расцеловать хотел бы я твои уста…

Расцеловать хотел бы я твои уста… Юноша вздохнул, украдкой поискав глазами Ксанфию. Ага, вот она, скромненько этак сидит рядом с опекуном. Вот к ней подошел плюгавец… Нахально так подошел, наклонился, что‑то сказал… Ага – получил ответ, отскочил, как ошпаренный. А глаза‑то, глаза! Прямо, как у бешеного таракана!

– Слышь, Лев, – Лешка повернулся к соседу. – Что это за тип там вьется около нашего протокуратора?

Сосед по столу усмехнулся:

– Скорей – около его опекаемой!

– Все равно… Кто он? Какой‑нибудь барон или, может, князь?

– Что?! – Лев расхохотался. – Сказал тоже – барон! Это Герасим Барлак, сынок протопроедра Экимонида. Папаша ворует из казны, а сынок строит из себя аристократа! В какой‑нибудь Англии его бы за такие башмаки высекли бы хорошенько кнутом, а то и вздернули бы, не говоря худого слова!

– Постой, постой… Протопроедр – немаленький чин. Похоже, папаша у этого Герасима – большая шишка.

– Да, только сынок ничего из себя не представляет. Только и может, что папашиным богатством кичиться. Ездит на красивой коляске, в упряжке пара вороных коней, кучер в атласном кафтане… В салонах у ипподрома с себе подобными крутится, – Лев презрительно ухмыльнулся и плеснул из кувшина вина. – Да что спрашиваешь о всяких козлах? Давай лучше выпьем!

– Давай, – не отрывая взгляда от Ксанфии, согласно кивнул юноша.

– Ненавижу таких уродов, – выпив, сосед шмыгнул носом. – Папенькиных сыночков. Денег да связей в семейке полно, пристроят отпрысков на хорошую денежную должность, так те и той исполнять не хотят, привыкли на всем готовеньком жить, твари.

– Ну, не все же такие, – осторожно заметил Лешка, хотя, надо признать, слова сослуживца в чем‑то соответствовали и его мыслям.

– Ха, не все! – Лев мрачно ухмыльнулся. – А зачем им чему‑то учиться, хорошо работать, вникать в суть службы, когда и без того все схвачено? Лучше пофорсить красивой одежкой, колясками, конями, девками, поразвлекаться ночи напролет, платя по бизантину за малый кувшин вина! Ты только представь – по бизантину! Да у нас в Иллирии на бизантин месяц можно жить! И еще попробуй, его заработай! – Парень вздохнул и снова потянулся к кувшину. – Думаю, и у вас в Пафлагонии ничуть не слаще. Вот и едем мы, провинциалы, в столицу, в поисках лучшей доли, боремся за место под солнцем, не щадя ни сил своих, ни ума, ни здоровья.

– Но ведь и чего‑то добьемся!

– Добьемся, да, – согласно кивнул сосед. – Но ведь у папеньких сынков все это уже есть с детства! Вот и бесятся с жиру, курвы, коляски дорогие покупают, дорогущие вина…

– Завидно? – подначил Лешка.

– Завидно? Нет… Скорей, обидно. И знаешь, я на кого надеюсь? – Лев огляделся по сторонам и понизил голос: – На турок!

– На кого?

– На турок… Вот придут они… Вот тогда посмотрим… Думаешь, я и такие, как я, пойдем на городские стены защищать богатства и разгульную жизнь всякой сволочи? Ошибаешься, если так думаешь!

Юноша поставил бокал на стол:

– Нет, я по‑другому думаю. Думаю, что эти сволочи и при турках прекрасно устроятся – таков уж мир. Наверняка многие из них уже ступили на путь предательства и измены. Они ж вовсе не дураки, чувствуют, что империя не выдержит прямого удара.

– Да, – грустно кивнул Лев. – Мы все это чувствуем.

– К черту подобные мысли, Лев! Давай‑ка лучше выпьем.

– Хорошее дело!

Изрядно поддав, Лешка набрался наглости и, подойдя к Ксанфии, поклонился:

– Потанцуем?

– Охотно! – девушка сразу же встала из‑за стола, и, взяв юношу за руку, потащила в самый конец залы, к музыкантам, к танцующим парам, не обращая никакого внимания на поспешавшего следом плюгавца.

Громко играла музыка, и Лешка, хоть и совсем не умел танцевать – особенно здешние танцы – все же кружил, кружил, кружил, крепко прижимая к себе… возлюбленную? Наверное, можно и так сказать…

А плюгавец, папенькин сынок Герасим Барлак – Лешка видел краем глаза – злобно кусал себе губы у колоннады… Нет, вот куда‑то делся… Подбежал к протокуратору – не иначе, жаловаться. Ах ты ж, гнусная морда!

Музыканты внезапно смолкли, и Лешка галантно проводил Ксанфию до ее места. И почти сразу к ней подошел протокуратор, Андроник Калла. Не глядя на Лешку, наклонился, что‑то сказал… Девушка вспыхнула, вскочила и быстро пошла прочь.

Не думая, Лешка рванулся за ней… наткнувшись на плюгавца Герасима.

– Далеко ль спешишь, нищий? – издевательски ухмыльнулся тот.

– Ах ты…

Схватив со стола изрядный кубок с вином, юноша окатил незадачливого ухажера сверху донизу… И тут же из‑за колонн к нему подошли трое амбалов… Ага, вот почему Герасим был так смел! Оп!

Лешка ударил одного с разворота, понимая, что силы неравны… Да второй ему хорошо припечатал! Бедный парень аж перевернулся через стол – разбиваясь, посыпались на пол дорогие стеклянные фужеры, салатницы, блюда с овощами и рыбой… Вот эта рыбина‑то и попалась под руку Лешке… Тот ее и метнул обидчику в голову! А в третьего полетел увесистый кубок!

– Ай! – схватившись за пробитый череп, здоровяк осел на пол, глупо вращая глазами.

А с улицы уже вбежало еще пятеро таких же парняг!

– Бейте его, бейте! – истерически заорал Герасим. – Пусть он надолго запомнит сей пир!

Лешка озадаченно застыл у стола.

– Э, мужики, наших бьют! – неожиданно вскинулся Лев… а за ним и другие.

– Ах вы, сволочуги!

Бах! Огромное крепкое яблоко, со свистом пролетев над столом, втемяшилось прямо в лоб Герасиму. Тот ойкнул и поспешно отбежал в сторону, надеясь на своих оглоедов. Не тут‑то было! Работники Секрета тоже оказались не лыком шиты, волшебный клич – «наших бьют!» сделал‑таки свое дело, превращая нудный корпоративный пир в добрую веселую драку… в которой приняли участие практически все присутствующие, включая даже старшего тавуллярия Никодима.

– Не бойся, Алексий! – хватанув кубком об стол, заорал тот. – Мы сейчас тебе поможем!

И началось!

Несколько человек, сцепившись, укатились под стол и там боролись, не обращая внимания на болезненные пинки сидящих. Только слышались крики:

– На! Н‑на! Получай, гадина ядовитая!

– Мхх… Ах ты так, гнусный шакал?

– Вот тебе за шакала! Вот, вот, вот!

– А‑а‑а‑а!

– Ага! Так тебе! Будешь знать, как приставать к нашим.

Несколько пар – исключительно мужских – кружили друг перед другом, периодически нанося удары кулаками и, если везло и удавалось – то и ногами тоже. Приглашенные на пир женщины, весело визжа, кидались яблоками, оливками, кувшинами и всем, что попадалось под руку. Терпко пахло разлитым вином, раздавленными мускусными орехами, еще, какой‑то вонючей чертовщиной, в общем, не поймешь, чем. Многие уже и забыли, из‑за чего, собственно, началась драка, а, впрочем, большинство этого и не знала, да и не стремилась сейчас знать – дрались, потому что дрались, потому что – ну, никак сейчас нельзя было иначе, никак нельзя!