И теперь мне приходится бывать ежедневно в Петроградском районе: Ленинградский областной и городской комитеты ВЛКСМ помещаются в здании рядом с особняком Кшесинской на углу улицы Куйбышева.

На Песочной меня с нетерпением ждали отец и брат. Их интересует, как выглядит самый маленький член нашей семьи, хватает ли ему материнского молока, как мы хотим его назвать. В связи с этим вспоминаем о ребятах, уехавших в Углич. Оказывается, сегодня утром Саша и отец написали письма матери и уже отправили их. Саша радостно возбужден: завтра у него начинаются занятия в университете, куда его приняли на философский факультет.

Вечером к нам зашел дядюшка Николай Анисимович. Пьем чай с сухарями, припасенными матерью для домашнего кваса. И тут наша беседа круто сворачивает на последние события под Ленинградом. Огец и дядя убеждены, что врага остановят, не пустят в город. А что дальше? Ведь все пути для подвоза продовольствия по железной дороге отрезаны. Саша достает карту Ленинградской области. Рассматриваем ее. Остается одна-единственная возможность — перевозка через Ладожское озеро и оттуда по Ириновской ветке в Ленинград.

— Но если немцы захватят Шлиссельбург, — а это вопрос дней (это уже говорю я, а мои собеседники хватаются за голову, — о том, что противник вышел к Неве, еще не сообщалось!), — тогда положение Ленинграда становится критическим.

Прежде водный путь от нас проходил вверх по Неве: от Шлиссельбурга по каналу вдоль берега Ладожского озера до р. Свирь. Далее по ней, Онежскому и Белому озерам, по Шексне в Волгу. Но путем через Ладогу никогда не пользовались. Уж не говоря о том, что озеро капризное, бурное, ни на западном, ни на восточном берегу Шлиссельбургской губы нет причалов. В довершение ко всему от ближайшего пункта на восточном берегу до станций Жихарево и Войбокало на Северной дороге несколько десятков километров бездорожья — сплошное мелколесье и топи. Нам с отцом эти места хорошо знакомы. Он два года работал в конторе Волховстроя на станции Назия, потом — нотариусом в городах Волхове и Новой Ладоге. Мы семьей приезжали туда на лето, исходили эти леса и болота вдоль и поперек в поисках ягод.

Пришли к мнению, что правительство, страна Ленинград в беде не оставят, сделают все, чтобы выручить. Сейчас главное — не пустить врага в город. Я рассказываю о своей поездке в Колпино, о героизме ижорских рабочих.

— Старые рабочие, — подтверждает Николай Анисимович, — готовы работать день и ночь. И защищаться будут до последнего. Но и критикуют: отчего, дескать, мы узнаем о положении на фронте с опозданием. Вот ты сейчас сказал о Шлиссельбурге, а ведь мы об этом ничего не знаем.

Тут я вспомнил вчерашний разговор с Н. Д. Шумиловым. Он пригласил меня в Смольный, чтобы сказать, что я включен в список докладчиков горкома партии о текущем моменте. Вызвано это решение как раз запаздыванием информации.

В тот день я заночевал у отца. Мы долго разговаривали о нашей семье. Он жаловался на плохое здоровье, поговаривал об уходе на пенсию (как-никак ему уже за 60). Пока же решил в ближайшее время отказаться от обязанностей старшего нотариуса областной конторы и перейти в ее филиал на Петроградской стороне. Я не стал его отговаривать: близко к дому по крайней мере. В последнее время у него на почве гипертонии довольно интенсивно развился атеросклероз.

Отца я очень любил. Он много сделал для моего духовного развития. Привил мне любовь к книгам, чтению. Он всегда был для меня примером исключительного трудолюбия, честного и доброго отношения к делу, к жизни, к людям. Родился он в бедной крестьянской семье. Мой дед, дядя и вся наша родня по мужской линии не только пахали землю, но и плотничали, занимались отхожим промыслом. Образование у отца было всего четыре класса — большего в те времена в рязанской деревне получить было невозможно. Но он много читал и занимался под руководством дальнего родственника В. Н. Петрова, известного в тех краях просветителя, обладателя обширной библиотеки. По его настоянию отец стал сельским учителем, а после прохождения военной службы приехал в Петербург, где устроился в нотариальную контору. Природный ум, начитанность, высокая грамотность и каллиграфический почерк обратили на него внимание.

Во второй половине двадцатых годов отец самоучкой овладел основами советского законодательства, освоил нотариальное дело и стал крупным специалистом в этой области. В 1925 году его приняли в партию, утвердили пропагандистом политического кружка. Все, кто встречался с ним по службе, а таких людей в городе было немало, отзывались о нем с глубоким уважением. Я всегда с гордостью слушал эти отзывы, так как знал, каким упорным, многолетним трудом достигнуто это признание.

Благодарен я был отцу и за то, что он привил мне, коренному горожанину, любовь к природе. Когда мы жили в начале двадцатых годов во Ржеве (отец служил там в госпитале, эвакуированном из Петрограда) и позднее, когда работал под ^Ленинградом, он не упускал случая, чтобы побродить со мной по лесу, порыбачить на озере, просто полюбоваться восходом и закатом солнца. Его живые рассказы о родной Мещерской стороне — необозримых лесах, озерах, болотах (отсюда пошла и фамилия наша — Блатины), о деревенской жизни, о товарищах детства я не уставал слушать часами. Когда в 1922-м, а потом в 1926 годах мне довелось, наконец, побывать на его родине, все мне там было знакомо, щорого, мило. Как будто я провел там детство. От отца у меня привычка к деревенскому быту, вкус к народной песне.

Впрочем, отец любил и городскую жизнь. Бывало, мы часто ходили с ним по городу — он интересно рассказывал о его достопримечательностях, — посещали музеи, выставки, концерты.

Поэтому у меня так защемило сердце, когда отец стал жаловаться на пошатнувшееся здоровье. Выдержит ли его организм трудности, которые надвигаются на ленинградцев?

Первое сентября всегда отмечалось в Ленинграде, как народный праздник. В этот день начинали учебный год школьники и студенты. Если погода стояла хорошая, городские улицы заполнялись молодежью и детьми. Всюду слышались звонкие ребячьи голоса, счастливый юношеский смех.

В этом году все было не так. Учебный год в школах предполагалось открыть позже. Но начинались занятия в вузах и техникумах. Поэтому мы накануне, в воскресном номере «Смены», посвятили этому событию несколько материалов, предоставили слово студентам и преподавателям. Наши репортеры утром 1 сентября побывали в университете и крупнейших институтах.

Как всегда, точно по расписанию, молодежь заполнила учебные аудитории. Особенно многолюдно на первых курсах, куда в этом году принимали без вступительных экзаменов. В Педиатрическом институте, например, к занятиям приступило четыреста первокурсников, во 2-м Медицинском — восемьсот. А старшие курсы сильно поредели. Многие студенты в армии. В университете вводную лекцию «Новое в учении о языке» прочел всемирно известный ученый академик И. И. Мещанинов.

Но начало занятий не обошлось без трудностей: за день было объявлено несколько воздушных тревог. Занятия каждый раз приходилось прерывать: студентам и преподавателям предлагалось укрыться в бомбоубежище. На это ушло много времени.

В середине дня в редакции стало известно, что со 2 сентября сокращаются нормы хлебного пайка, а через несколько дней в состав хлеба будет введена значительная доля суррогатов. Отныне рабочие и специалисты будут получать 600 граммов (вместо прежних восьмисот), служащие—400 граммов, иждивенцы и дети —300. Это первое суровое напоминание о тяжелом положении с продовольствием.

Вечером в редакцию неожиданно заехал полковой комиссар Н. Д. Афанасьев, помощник начальника Политуправления фронта по комсомольской работе. Он весь день провел в частях 55-й армии, ведущих бои с противником в районе Колпина и Павловска.

Николай Дмитриевич, всегда такой юношески свежий, за два месяца, что мы не виделись, заметно осунулся. Я уже слышал от товарищей, что он почти все время находится в частях, где особенно тяжелые бои. Когда требует обстановка, он и сам участвует в операциях и дважды брал на себя командование'батальоном. За личную храбрость его еще в дни военного конфликта с Финляндией наградили орденом Красного Знамени.