«— Очень много технических вопросов задавал Андрей Александрович, — говорит Семен Павлович. — Я поразился его эрудиции. Он оказался настолько грамотным в оптике, что я порой приходил в смущение от его вопросов и замечаний. Пространственная геометрия не поддается простейшим выражениям с помощью слов. Но поскольку в моем распоряжении были такие наглядные пособия, как объективы, кадровые окна, экран, растр, это несколько облегчало мою задачу.

Потом опять перешли в зрительный зал. И здесь у А. А. Жданова пошли вопросы, обращенные к режиссеру фильма А. Н. Андриевскому, к сценарию и содержанию фильма. Он одновременно и хвалил и наседал на него. Я же остался с другими товарищами, продолжая отвечать на вопросы технического характера.

Но вот я почувствовал, что все уже выяснено. Тогда я осмелел и говорю:

— Поскольку я чувствую, вопросы исчерпаны, разрешите теперь мне задать вам всего один вопрос?

— Пожалуйста.

— Как вы считаете: можно ли это зрелище показывать массовому зрителю?

И вот здесь произошло незабываемое. Мне показалось, что Жданов ждал этого вопроса. Как только прозвучало последнее мое слово, смотрю, Андрей Александрович оставил Андриевского, мгновенно подошел к нашей группе и, взяв меня за руку, произнес:

— Открывать, открывать, товарищ Иванов! Чтоб потом ни V вас ни у него (он показал большим пальцем на Большакова) не было обратного хода, — и так посмотрел мне в глаза, что забыть это невозможно. У меня даже выступили слезы. Я сказал:

— Большое спасибо, Андрей Александрович, и за разрешение, и за похвалу, и за ту задачу, которую вы ставите передо мной. Я в шахматы играю и знаю смысл выражения «нет обратного хода». Это значит: надо делать только так, как надо, и не иначе,

— Да, да, только так, как надо!

Тут я всем пожал руки, поблагодарил за внимание. На этом наша встреча и закончилась. На другой же день кинотеатр стал действовать. До начала войны через его кресла прошло полмиллиона зрителей.

Но вот кончились мирные дни. Я принял все меры, чтобы попасть на фронт. Это оказалось нелегким делом. Институт, где я работал, имел на меня броню. Чтобы избавиться от нее, потребовалось полтора месяца. Я подал заявление в партию. Мои документы уже поступили в райком. Но тут пришло долгожданное решение о посылке в действующую армию. Не успев оформиться как коммунист, я поехал воевать беспартийным.

Направили меня в Ленинград, в штаб ВВС фронта. Прихожу к начальнику разведотдела полковнику А. С. Пронину (тогда он еще не был генералом). Он почитал направление, посмотрел мои документы и говорит:

— Ну что ж, товарищ Иванов. Даже не знаю, где вас можно использовать…

— Учтите, товарищ полковник, — говорю, — что я хорошо владею стереоскопическим анализом фотографии. И свои первые шаги делал в системе топографического управления РККА. С аэрофотосъемкой я знаком, а дешифрирование аэрофотоснимков в стереоскопическом виде мне, собственно, подвластно. %

— Тогда приступайте к этой работе в штабе.

— Да нет, — говорю, — мне все-таки хотелось бы на передовую, где пожарче.

— Нет, на передовую не приказано вас пускать. Во второй эшелон, пожалуйста.

— А что значит — второй эшелон?

— Есть у нас разведэскадрилья. Хотите в разведэскадрилью?

— Давайте в разведэскадрилью. Мне важно освоить технику, которая находится в данный момент на вооружении.

Так я попал в Рауту, на Карельский перешеек, где проработал несколько недель. Числился там стажером. Дали мне чин — воентехник 1-го ранга. Люди, которые меня обучали, как владеть техникой, применяемой для аэрофоторазведки, быстро смекнули, какое значение имеет в их деле стереоскопический анализ, которому их обучал я. Аппаратура для этого там имелась, но она была настолько несовершенна, что я по ходу дела перемонтировал ее.

Весть об этом, видно, дошла и до нашего штаба. Однажды приезжает майор М. М. Исьянов и говорит:

— Слушай, Иванов, ты тут из стажера уже превратился в учителя, я слыхал? А ну покажи, чему ты тут людей учишь…

Посмотрел. Расплылся в улыбке.

— Да у меня в штабе этого нет! Давай немедленно собирай свои манатки и что б к четырем часам был в штабе. Ясно?

— Есть, товарищ майор. Буду в штабе к четырем часам. И действительно, в четыре часа я уже был в штабе. На Дворцовой площади, против Зимнего. Из окна комнаты, где расположился, был виден Александрийский столп. По приезде доложил полковнику А. С. Пронину:

— По приказанию майора Исьянова прибыл в ваше распоряжение.

— Так вот, товарищ Иванов, принимайте фотограммотделение штаба ВВС. Нам как раз не хватает стереоскопического анализа.

Тут в мое распоряжение отдали двадцать с лишним человек— фотограммисты, лаборанты. Все материалы, поступавшие из разведки в штаб, проходили через мои руки. В общем, я стал полновластным хозяином фотограммотделения ВВС Ленфронта.

Надо сказать, что поступало много материала, который был очень плохо снят и поэтому не поддавался стереоскопическому анализу. Я доложил об этом полковнику, предложил конкретные меры, чтобы снимали как следует. Мои замечания и предложения были приняты. В эскадрильи были даны необходимые указания, и постепенно материал стал поступать более или менее ценный.

В конце октября произошел такой казус. Прислали к нам в разведотдел три снимка, якобы негодных для дешифрирования. Ко мне они поступили с резолюцией отправить в архив. Но я решил не торопиться, подвергнуть их стереоскопическому анализу. Посмотрел их через аппарат и вижу: мать ты моя ро́дная! В приложенной записке сказано: обнаружено предположительно три самолета, а я, когда составил из трех снимков две стереопары, вижу тринадцать машин! И это на совсем маленьком кусочке, какой-нибудь пятнадцатой части территории аэродрома, заснятой нашим воздушным разведчиком. А все дело в том, что снимки получились действительно очень невыразительные. Снег на аэродроме только что выпал и растаял, обнажив местами землю. Самолеты камуфлированы, — тоже пятнистые. На плоском снимке их не отличишь от земли. А на стереоскопическом они все поднялись над поверхностью аэродрома, именно потому, что пятнистые. В таком виде их и ребенок сосчитает!

Прихожу к А. С. Пронину и говорю:

— Товарищ полковник, не могу эти снимки в архив сдать!

— Почему?

— Да тут тринадцать самолетов!

— Ну да?

— Смотрите, — показываю ему стереопару. Он впился глазами в мой аппарат. А снимок, надо сказать, получился очень четкий, потому что разведчик в точности выполнил мою инструкцию.

— Да, что ж это они… Куда ж они смотрят?

— Так они ж, говорю, смотрят через бабушкину лупу, на один снимок, а он стереоэффекта не дает. И там, конечно, пестрых самолетов не видно.

— Так если на таком участочке тринадцать, значит там их скапливают для массированных налетов на Ленинград. Мы считаем, что гитлеровцы их совершают с дальних аэродромов, а они решили расположить их у нас под носом. Вот ведь в чем дело-то! Немедленно подготовьте всю документацию по Сиверской. Чтоб к утру все было готово.

Поднял я на ноги своих помощников. К утру все было сделано. А. С. Пронин немедленно о результатах дешифрирования доложил А. А. Жданову. Тот распорядился бомбить вражеский аэродром на Сиверской. Бомбежку поручили группе пикирующих бомбардировщиков ПЕ-2 во главе с майором В. А. Сандаловым. При налете на аэродром они впервые применили «эрэсы» — реактивные снаряды. Поэтому удар был особенно сильным. Один из летчиков заснял стереофотоаппаратом на обратном заходе картину аэродрома, что там получилось в результате бомбежки.

Летчики, вернувшись, доложили, что на аэродроме разбито восемь самолетов противника и что там действительно обнаружено много самолетов, сколько, они не могли точно сказать.

Тут же к нам привезли стереоснимки. На этот раз они поступили не в разведэскадрилью, а прямо в штаб. Мои ребята быстро обработали их: напечатали негативы и позитивы, составили стереопары. Вздохнули с облегчением, когда увидели, что снимки сделаны в точном соответствии с техническими требованиями. Самолетов всего было обнаружено около семидесяти. И тут мне доставило истинное наслаждение, что там натворили наши «эрэсы». По моим подсчетам ими было разбито 28 самолетов противника.

Но тут же заговорили во весь голос скептики. Не хотели верить, что такая масса самолетов может быть на таком аэродроме. Он действительно не очень велик, этот аэродром на Сиверской! Утверждали, что это макеты. Я тогда на стереоснимке показал, что к каждому «макету» ведут следы от шасси. На плоском снимке их не видать, а на стереоскопическом они отчетливо просматриваются. Какие же это макеты, если видны следы на снегу!

Затем я обнаружил по стереоэффекту, что из ангара бегут люди, направляясь в бомбоубежище. Бегущие люди на стереоснимках или «утонут» под поверхностью земли, или, как рой мух, поднимутся над ней. В данном случае они оказались над землей. На основании этого стереоэффекта я даже мог сказать, с какой скоростью удирал каждый из них в укрытие.

— А вот, смотрите, — говорил я, — пожарные машины мчатся к горящим самолетам. Если б это были макеты, так на черта бы пожарным торопиться тушить их?!

Наконец, на одной из стереопар я «поймал» «мессершмитта» в тот момент, когда он поднимался в воздух. И говорю:

— Если макеты могут летать, так их все равно надо бить. И правильно делали, что били!

Итак, я настаивал на своем: уничтожено 28 вражеских самолетов. А полковник А. С. Пронин, когда стал проверять мое дешифрирование, насчитал тридцать четыре разбитых машины. Я говорю:

— Вот этот самолет… Около него нет разрывов, поэтому я его не считал.

— О, вы не знаете силы взрывной волны реактивных снарядов, — возразил полковник. — Поэтому вы так и дешифрируете. У этого самолета нет крыла не потому, что его, как вы решили, ремонтируют, а потому, что его оторвало силой взрыва.

Примерно то же самое было и с другими пятью самолетами. Тогда действительно получалось тридцать четыре. Тут же Пронин приказал смонтировать все эти данные на планшет и быть готовым для доклада Военному совету фронта.

Вечером поехали в Смольный. Взяли с собой наш прибор, громоздкий ящик — настоящий сундук, снимки. А я прихватил на всякий случай миниатюрный приборчик своей конструкции, собственноручно изготовленный.

Только приехали в Смольный, началась бомбежка. Нас отправили в бомбоубежище. Надо сказать, что бомбежек я много пережил: и на Карельском перешейке, когда служил в эскадрилье, и в здании Главного штаба, на Дворцовой площади. Но такого ощущения, как в подвале Смольного, я еще никогда не испытывал. От взрыва бомб все здание ходило ходуном. У меня было такое чувство, будто мы раскачиваемся в люльке. Ощущение было пренеприятное. Удивительное! Сидишь на «дне» громадного здания, а тебя вместе с ним раскачивает из стороны в сторону!..

Отсидев бомбежку и вдоволь накачавшись в «люльке», мы поднялись на второй этаж, прошли в конец длинного коридора. Зашли в большую комнату. Это, видимо, была приемная. По бокам двери. Около одной из них стол помощника с телефонами. Еще один стол, накрытый зеленым сукном. Стулья вдоль стены. И тут же выстроилась целая шеренга генералов. Я узнал двух — Н. Н. Воронова, с которым был знаком еще по Москве, он, как самый старший и самый высокий, стоял на правом фланге, и начальника штаба ВВС фронта С. Д. Рыбальченко. Мы с А. С. Прониным молча, наклоном головы, поздоровались со всеми и стали с краю ряда, на левом его фланге.

Через несколько минут из боковой двери входит А. А. Жданов. Молча здоровается со всеми за руку, начиная с Н. Н. Воронова, но когда очередь дошла до меня, он вдруг нарушил молчание, расплылся в улыбке, глядя на меня:

— Товарищ Иванов, какими судьбами? Вы у нас, на Ленинградском фронте?

Я не успеваю отвечать на его вопросы, смущенно пожимаю плечами. Он был так искренне обрадован, что я даже растерялся от неожиданности. Ну, честное слово, так только родного сына встречают! У меня тогда было именно такое ощущение. Тут он сразу же перешел к деловому разговору:

— Так это вы втравили наши ВВС в разгром Сиверской?

— Может быть отчасти и я…

— Но дешифровка-то ваша была?

— Да, я дешифрировал.

— Ну и что? Какие результаты? Летчики говорят, там восемь самолетов разбили…

— Нет, Андрей Александрович, по моим подсчетам двадцать восемь. А полковник Пронин насчитал даже тридцать четыре…

— Это почему же так разошлись мнения?

— Летчики на земле видели только плоскость, поэтому многого не могли заметить. А полковник Пронин, рассматривая стереопару, учел силу взрыва реактивных снарядов, а я о ней не имел представления. Поэтому и разногласия возникли.

— А что говорят скептики? Я слышал, их у вас много появилось?

— Да, они считали, что это макеты. Но вот смотрите: бегут из ангаров люди… вот пожарная машина.

Он все это видит в нашем аппарате, восторгается. А потом вдруг говорит:

— Товарищ Иванов, как же так? Мы с вами сидим, все это рассматриваем, обсуждаем, а генералы, двенадцать человек, стоят и никто из них этого не видит! Нельзя ли сделать так, чтобы все это спроецировать на ваш экран, чтоб все это видели и вместе обсуждали.

— Нельзя, Андрей Александрович, на тот экран, что установлен в Москве.

— Почему?

— Потому, что он много света пожирает. У него 75 процентов света пропадает. Чтобы высветить мельчайшие детали, вроде следов шасси на снегу, нужно очень много света, а московский экран этого не позволяет сделать. Для этого надо было бы осуществить мой следующий экран, так называемый светосильный, линзовый. Он, наоборот, повышает яркость изображения против нормального в пять раз. А против того, что вы видели, в пятнадцать.

— Ну и осуществите его!

— Где?

— Здесь, в Ленинграде. Организуйте лабораторию и создайте этот экран.

— Андрей Александрович, это же очень трудно сделать. Потому что в блокированном Ленинграде я просто не найду тех вещей, которые мне необходимы.

— А что вам нужно?

— Мне понадобится зеркальное стекло…

— Большого размера?

— На первых порах хотя бы метр на метр.

Тогда он, обращаясь к генералам, спрашивает:

— Что, можно найти у нас такое стекло?

Несколько голосов:

— Конечно, найдем, Андрей Александрович.

— Ну вот видите. Значит, дадим вам стекло. Что еще нужно?

— Растры потребуются полиграфические.

— Товарищ Иванов! У полиграфии Ленинграда растры-то мы наверняка найдем. Не правда ли, товарищи?

Несколько голосов:

— Конечно, найдем.

— Мне азотнокислое серебро нужно будет…

— Пожалуйста, и азотнокислое серебро вам дадим. Что еще?

— Оптика понадобится…

— Так у нас же лучший оптический завод в Советском Союзе. Туда и обратитесь. Прямо от моего имени. Скажите, чтоб вам помогли осуществить линзовый экран. В общем, вот так, товарищ Иванов. Мы в Ленинграде только сахар не делаем, — заявляет А. А. Жданов под общий смех присутствующих. — Составьте список всего, что вам нужно. Вот познакомьтесь, мой помощник Кузнецов Александр Николаевич. Передадите ему список, и вам все будет предоставлено. А вы, товарищ Рыбальченко, дайте возможность товарищу Иванову организовать лабораторию стереоскопического кино, чтобы он мог работать.

— Большое спасибо, Андрей Александрович! Я, конечно, постараюсь воспользоваться вашей помощью. Только в штабе лабораторию нельзя организовать.

— Зачем в штабе! Вот, пожалуйста, «Ленфильм». Киностудия выехала. Территория и помещения свободны. Там и организуйте лабораторию. Товарищ Рыбальченко, обеспечьте товарищу Иванову пропуск по городу в любое время дня и ночи, чтоб он мог свободно передвигаться. И предоставьте полную свободу в организации лаборатории.

На этом и закончилась наша встреча. Это было в первый раз, когда я доказал силу стереоскопического анализа. После этого в ноябре было еще несколько успешных налетов на ближние аэродромы немцев в Сиверской и Гатчине. И каждый раз снимки, сделанные по моей методике, дешифрировались и помогали нашему штабу вовремя предупреждать скопления вражеских бомбардировщиков поблизости от Ленинграда.

Были и другие случаи удачной дешифровки. На этот раз по заказам наших артиллеристов. По некоторым сведениям в районе Стрельны была ловко упрятана дальнобойная не то батарея, не то пушка, которая обстреливала Кировский завод. Ее не раз засекали по звуку выстрелов. Моряки посылали туда снаряды из крупнокалиберных орудий, но аэрофотоснимки наших воздушных разведчиков, сделанные на этом месте, оказались непригодными для обычного дешифрирования. Белое снежное поле, усеянное разрывами снарядов. Разобраться в этой пятнистой пантере на плоском снимке не представлялось возможным. Вражеская батарея между тем продолжала свое черное дело, убивала и калечила кировских рабочих, выводила из строя ценнейшие станки.

Снимки поступили ко мне и оказались выполненными по моим инструкциям, имели стереоскопический эффект. Я взял это место на анализ, внимательно пригляделся и обнаружил такие любопытные детали. Идет железнодорожная колея. Возле нее огромный белый бугор, вокруг которого нет разрывов снарядов. Бугор имеет необычную форму — в виде полушария со срезанным концом: вроде как у круглой булки отрезать горбушку. И этот срезанный край примыкает к насыпи железной дороги. Стал внимательно присматриваться и вижу на противоположной стороне бугра три ритмично расположенные серые полосы. На языке артиллеристов это называется «задульные конуса». Когда орудие стреляет, на снегу остается копоть от выброшенных газов.

Не долго думая, я «привязал» снимок к карте, продолжил направление от этих конусов и попал прямехонько на территорию Кировского завода. Сомнений больше не было: это батарея, очень хлестко замаскированная в виде естественного бугра, да еще засыпанного снегом.

Я доложил свои выводы полковнику А. С. Пронину. Мы с ним сели в машину и поехали к нашим контрбатарейщикам, морским артиллеристам. Показали им снимок. Они согласились, поблагодарили за помощь.

Оказалось, что они давно уже охотятся за этой вражеской батареей. Пытались накрыть ее по звуковым засечкам, но из-за ветра получалось отклонение на полсотни метров. Теперь были получены точные координаты. Назавтра батарея замолчала: корабельные тяжелые орудия смешали ее с землей. А мне было радостно от сознания, что противник не может скрыться от моего стереовзгляда даже под землей.

Бывало и так, что мы сами проявляли поступавшую к нам пленку. Но это становилось делать все труднее. За водой приходилось идти на Неву, — водопровод замерз. В комнатах штаба стоял жуткий холод. А проявитель надо было согреть до 18 градусов тепла. С этой целью жгли бумагу, ненужные документы. Мои фотолаборанты постепенно превратились в дистрофиков, еле таскали ноги. И тем не менее задания все выполняли в срок.

Однажды прислали мне снимки, негодные для дешифрирования. Искали в тех местах, вблизи от города, блуждающую огневую точку, железнодорожную платформу, с которой немцы обстреливали городские кварталы. Я все же решил подвергнуть снимки стереоскопическому анализу. Сделать это нужно было не медля: снимки были сделаны сегодня, а на завтра батарею уже могут перебросить в другое место. Разобрать на них что-нибудь не было никакой возможности. Видна железнодорожная колея, по которой могла двигаться платформа с орудиями, но на ней ничего не просматривалось. Проходила она через лесок, другой, третий. А когда я составил из снимков стереопары и стал тщательно вглядываться, вижу тени от деревьев такие длинные, что пересекают дорожную насыпь, маскируя все, что на ней находится. При стереоскопическом эффекте тени приподнимаются, идут чуть выше колеи. И вдруг обнаруживаю под ними паровоз с двумя платформами. А на них орудия.

Когда я доложил об этом А С. Пронину, он говорит: «Поедемте в Смольный!» Приехали и прямо к А. А. Жданову — Рыбальченко, Пронин и я. Встреча на этот раз происходила, видимо, в его кабинете. Стол против дверей и над ним большая, во всю стену, карта Ленинградского фронта. Андрей Александрович стоял за столом и держал в руках книгу. Поздоровавшись с нами, он как бы продолжал обдумывать то, что только что прочел. Потом сказал:

— Сегодняшние немецкие стратеги, ссылаясь на Клаузевица, называют свою блокаду Ленинграда активной обороной. Собственно, такое словоблудие, смещение понятий, закономерно. Когда они будут драпать от Ленинграда, они, очевидно, будут называть это негативным наступлением.

Мы посмеялись вместе с ним. А он, глядя на меня, первым делом спрашивает:

— Ну, как ваше стереокино, товарищ Иванов?

Я поразился. Думал, буду докладывать о вражеской блуждающей батарее, а тут стереокино.

— Пока никак, Андрей Александрович.

— Так почему же вы не организуете стереолабораторию?

— Все еще работаю в штабе.

— Товарищ Рыбальченко, почему не освобождаете Иванова?

— Заменить некем, Андрей Александрович.

— Как некем?! Товарищ Иванов, наверно, подготовил кого-нибудь? Есть там способные люди, которых вы обучили?

Говорю: «Есть».

— Так вот, товарищ Рыбальченко: пусть товарищ Иванов сдаст дела по штабу своей смене. А вы предоставьте ему возможность организовать лабораторию на «Ленфильме». И приступайте к работе, товарищ Иванов, немедленно. Только, товарищ Рыбальченко! Из армии не увольнять, мундира не снимать и из Ленинграда не отпускать.

Потом перешли к рассмотрению привезенных нами снимков. Он сразу же убедился в том, что на снимке та самая вражеская батарея, которую так долго разыскивают.

— Мы, — говорит, — дали команду бомбить это место и батарею эту уже приглушили. Ее больше не существует.

На этом А. А. Жданов попрощался с нами.

Получив наказ, я попытался организовать лабораторию в киностудии «Ленфильм», вернее на ее территории. Но условия оказались слишком трудные, просто непосильные. Было так тяжело, что я однажды после дежурства по штабу прилег и оказался в глубоком голодном обмороке. Очнулся, когда майор М. М. Исьянов толкал мне в рот похлебку из технического крахмала, раздобытого где-то. Мужик я крупнокалиберный, на таких дистрофия действовала особенно разрушительно. Тело у меня покрылось фурункулами. Да и истощал изрядно, еле передвигал ноги.

Каким-то образом о моем состоянии стало известно А. А. Жданову. Однажды в январе меня вызвали в хозчасть и вручили книжечку на получение спецпитания в генеральской столовой. Это спасло меня от голодной смерти.

Но и спецпаек не улучшил мое физическое состояние, настолько я был-к этому времени истощен. Вскоре я был отозван в Москву, чтобы уже там продолжить работу над своим изобретением. Думаю, что и здесь не обошлось без вмешательства А. А. Жданова».