Сегодня в полдень под моим окном разразился грандиозный скандал. Все началось с того, что одна молодая женщина дала пощечину другой якобы за то, что та — любовница ее мужа. Через минуту неведомо откуда под окном образовалось море из колышущихся черных зонтиков, прикрывавших полторы сотни возбужденных людей, которые ожесточенно препирались, размахивали руками и старались перекричать друг друга. Лично я склонна думать, что это сугубо семейный вопрос. Однако не исключено, что все «болельщики» являлись членами семей, которых касалось происходящее. Шум продолжался минут сорок. Наконец муж сильно побил зонтом обеих женщин и послал их (судя по тону и выражению лица) в индуистский эквивалент ада — или, может, пожелал им стать червями в будущем рождении.

В Непале мужчина обычно и не скрывает своей неверности (жена же обязана тщательно скрывать свои похождения), поэтому ссора должна была на этом и закончиться. Однако вместо того, чтобы с приличествующим женщинам смирением принять наказание, обе женщины, заключив временное перемирие и поспешно вооружившись закрытыми зонтами, набросились на мужа. Несколько мужчин схватили их, скрутили им руки и куда-то увели. Правда, женщины успели щедро наградить их пинками и царапинами. Я заметила, что в толпе, к огромному удовлетворению окружающих, вспыхнула новая ссора.

Стычки явно относятся к любимым развлечениям непальских крестьян. Поневоле приходишь к выводу, что внешняя нецивилизованность, проявляющаяся в подобных сценах, в некотором смысле здоровее нашей сверхцивилизованности, требующей массового применения транквилизаторов.

Наблюдая частые ссоры среди непальцев или просто походив несколько часов по базару, после возвращения в лагерь вдруг отмечаешь разительный контраст. Тибетцы редко повышают голос, как бы горячо ни спорили. Вместо радостного приветствия непальцев «намастэ» тибетцы встречают знакомых молчаливым поклоном или почтительным высовыванием языка на всю длину[40]. Трогательно наблюдать эту сдержанность тибетцев. Притом нет разумных оснований связывать это их качество с буддизмом, потому что они остаются под влиянием более грубой и более древней религии бонпо[41].

Погода стоит ужасная. Восемь дней не было дождя, и температура в моей комнате под тонкой жестяной крышей к двум часам дня достигла 37–38 градусов по Цельсию. К ночи она опустилась до 31 градуса. Я, измученная солнечным дерматитом, разделась и легла на бамбуковую циновку. Крысы «убаюкивали» меня: гремели посудой и ложками и злобно визжали друг на друга. Сначала было как-то беспокойно и неприятно лежать на полу. Возле меня метались крысы. Они могли в любой момент вцепиться в мое распластанное тело. Я уже привыкла к ним, хотя все еще боюсь прогонять, потому что грубое обращение их ожесточает. Недавно Кэй пыталась ночью согнать крысу с подушки, и та укусила ее за палец. Миллионы маленьких коричнево-красных муравьев доставляют еще больше хлопот: они добираются до любой пищи и ночью появляются щекочущими (но не кусающими) ордами. Вначале я пыталась бороться с ними: вытряхивать из риса, гороха, сахара, вынимать из сгущенного молока, но вскоре сдалась — ведь жизнь так коротка! Теперь я даже считаю, что муравей в пище — мой главный источник протеина. Так что спокойных ночей здесь ждать нечего. И все-таки я вполне довольна всем, ведь выбора вое равно нет.

Сегодня я отличилась: исчезла на восемь часов. Дело в том, что Кэй попросила меня сходить в миссионерскую больницу «Сияние» за историями болезни, а затем забрать рентгеновские снимки из индийского военного госпиталя, который расположен на другом берегу Сети. В больнице «Сияние» один из миссионеров любезно, хотя и не очень вразумительно, указал мне кратчайший путь до госпиталя.

Часам к двум я поняла, что нахожусь на полпути в Индию. Возвращаться было уже поздно, поэтому я без особых угрызений совести решила извлечь все возможное из этой вынужденной прогулки.

Обычно я хорошо ориентируюсь на местности. Здесь же вскоре поняла, что все больше теряюсь, а компас оставила в рюкзаке в Парди. В таких случаях обычные способы ориентировки в Непале неприменимы, и я готова была всерьез поверить, что даже солнце стало попирать законы природы. Одна из трудностей состоит в том, что человек не может отличить один от другого низкие лесистые холмы, разбросанные по долине, и начинает плутать, подгоняемый мыслью о том, что мили через две-три обязательно окажется в Парди. Однако на его пути неожиданно возникает река в глубоком величественном ущелье, которое невозможно пересечь, — и так до бесконечности.

Парди и Покхара обозначены на туристских картах рядом с аэродромом; но всего в каких-то нескольких милях от них, в той же долине, расположены деревни, совсем не тронутые цивилизацией. Мое появление там на велосипеде произвело настоящую сенсацию. Местные жители были так потрясены моим появлением (одни испугались, другие обрадовались), что не могли вразумительно ни объяснить, ни показать дорогу. Какой-то мужчина указал мне на тропинку, которая, казалось, вела прямо в никуда. Я решительно пошла по ней и вскоре оказалась на краю другого, а может быть, того же самого ущелья.

День был на редкость жаркий, и к трем часам дня я изнемогала от жажды и усталости. Если верить спидометру «Лео», я преодолела более сорока миль. Мне казалось, что я никогда не выпутаюсь из лабиринта тропинок. Я с трудом спустилась к реке и двинулась вдоль Сети. Вскоре пришлось жестоко расплачиваться за свой опрометчивый поступок: проделать с «Лео» немало акробатических трюков и упражнений на выносливость, которым я никогда еще не подвергалась, даже с «Роз». А ведь «Лео» вдвое тяжелее «Роз». Наконец я сообразила, что к воде можно опуститься футов на сто, не более. Будь у меня хоть капелька смекалки, я бы поняла это сразу. Присев в тени дерева у края обрыва, чтобы выкурить сигарету, я с горечью думала о предстоящем подъеме и о новом единоборстве с тропинками.

Однако в таких местах невозможно долго предаваться грусти. Внизу среди бесцветных валунов несла свои воды Сети, быстрая, стремительная, хотя и узкая в этот сезон, река. На противоположном скалистом берегу возвышались ровные лесистые холмы, окружившие ущелье широкой вытянутой дугой, а позади ступенями уходили вверх безмолвные, залитые солнцем поля, которые я только что пересекла. Я не предполагала, что в долине есть такое уединенное место. Последние несколько часов люди встречались только в окрестностях нескольких деревень, а здесь не видно было даже и следа человеческого. Но затем, когда почти патологическое нежелание повернуть назад заставило меня проехать почти милю по низкой, пахучей, выжженной солнцем тропе, приведшей меня к этому ущелью, на самом краю пропасти я увидела длинный дом. Это неуклюжее сооружение из бревен и камня было скорее помещением для скота, зерна и дров, однако там жили старуха, ее сын с женой и пять внуков. Трое младших голых малышей со вздутыми животами бегали возле дома. Недалеко от этого жалкого жилища (самого бедного из виденных мною за пределами горного района Гилгита в Индии) виднелись несколько акров чахлых посевов кукурузы и стояли три хилых дерева, под которыми тощий буйвол пережевывал жвачку — я так и не поняла, из чего она состояла. Обычная непальская «лестница» (бревно с зарубками) вела в убогую комнатушку. Вся семья была в сборе. По очереди они курили местную разновидность хукки[42]. Увидев меня с «Лео» у лестницы, обитатели немало удивились. Я попросила воды. Люди жестами пригласили меня подняться и подали медную чашу с речной водой. Вода слегка попахивала экскрементами (или это мне померещилось?), однако в тот момент она показалась мне самым изысканным напитком. Не думая о последствиях, я трижды осушила чашу. Тем временем обитатели дома пытались завести со мной беседу. Они никак не могли поверить, что я не знаю непали. Это были очень веселые люди, хотя на вид не казались здоровыми. Когда первое удивление прошло, они заговорили со мной как со старой знакомой.