Мне очень хотелось узнать, как семья попала в такую глушь. Возможно, она принадлежала к касте бывших рабов, освобожденных после отмены рабства в Непале 28 ноября 1924 года, которая считается сейчас не намного выше неприкасаемых.[43] Эти люди могут вступать в брак только между собой. Известно, что в то время было освобождено около пятидесяти тысяч рабов. Шестнадцать тысяч рабовладельцев получили от государства компенсацию. Большинство освобожденных оставались крепостными у бывших хозяев еще лет семь. Затем они стали батраками. Это «улучшение» положения часто ставило несчастных в еще более трудные условия, поскольку хозяева не обязаны были теперь обеспечивать пищей, одеждой и жильем своих бывших рабов. Однако предприимчивое меньшинство превратилось в носильщиков и сумело накопить денег на покупку небольших участков пустующей земли. Вот именно такой участок и обрабатывали мои новые знакомые.

Прежде чем расстаться с ними, я попыталась выяснить, в какой стороне находится Парди. Тогда старший сын, мальчик лет четырнадцати, вызвался за рупию показать мне дорогу. Я уже заплатила этим несчастным за воду и, конечно, не пожалела рупию для мальчика. Однако отметила про себя, что не менее бедные мусульмане и тибетцы, встречавшиеся мне во время путешествий, оказывались более гостеприимными.

Покинув лачугу, мы отошли на полмили от реки через немилосердно царапающий ноги густой колючий кустарник, доходящий до колена, и оказались у подножия обрывистого откоса футов в пятьсот. Здесь мальчик показал рукой в небо, сказал «Парди», улыбнулся и стремглав бросился прочь.

Взглянув вверх, я подумала, что за такую информацию рупии платить не стоило. Обрыв зарос кустарником и больше напоминал обиталище обезьян, чем дорогу, которая может куда-нибудь привести. В кустах я увидела нечто отдаленно напоминавшее тропинку, хотя она больше была похожа на пересохший ручей. Этот подъем трудно было преодолеть даже без велосипеда, и только дьявольским сочетанием настойчивости и грубой силы мне удалось поднять «Лео» наверх, на равнину.

К тому времени каждый мускул у меня дрожал от страшного напряжения: мне приходилось подниматься самой и тащить «Лео» на пятифутовые валуны, перебираться через четырехфутовые расщелины и густые_; заросли. Наконец я присела отдохнуть и осмотреть новые горизонты, которые, к сожалению, совсем не казались новыми. Я увидела такие же холмы с трех сторон, такое же ущелье (правда, под другим углом зрения) и такую же полоску нехоженой тропинки, которая, казалось, исчезает при одном взгляде на нее. Изменилось лишь небо. Оно внезапно потемнело от долгожданных грозовых облаков. Самым разумным было двигаться — в любом направлении. Я оседлала «Лео» и, полная надежды, двинулась на северо-запад, казавшийся таким же разумным направлением, как и юго-восток.

Минут через двадцать я обогнула холм и увидела перед собой деревню. Слева от нее — еще одно ущелье, на дне которого протекала река. К счастью, гроза началась тогда, когда я добралась до окраины деревни. Я люблю погулять в грозу, но теперь, согнувшись, ринулась к ближайшему укрытию — небольшому домику гурунгов. Я боялась, что град поцарапает мне лицо, так как ураган пронесся по долине со скоростью сто десять миль в час. Эту цифру назвал мне позднее летчик. Он застрял в этих местах из-за непогоды. Летчик также рассказал, что во время подобных ураганов град иногда уничтожает скот. Конечно, слово «град» может ввести в заблуждение: через открытый дверной проем влетали, словно пули, острые льдинки. Их было огромное количество, а некоторые из них очень крупные. В руках рассерженных горных богов град — оружие весьма эффективное.

Сегодня какое-то божество определенно было чем-то рассержено. Никогда я не видела такого сильного урагана, ни в свой предыдущий приезд, когда разразился муссон;в Гималаях, ни зимой на острове в Северной Атлантике. Вместе с перепуганными жителями деревни я пережидала ураган в хижине. Из окна я увидела, как высокая кукуруза на крошечном поле хозяина моментально была прибита к земле. Ветер смел с сеновала одинокий стог и понес вдаль на высоте двадцати футов от земли, словно в истории о Мэри Поппинс. Я понимала, что мои соседи беспокоились не только за свои семьи, жилища или урожай. Их пугало, что они потеряли расположение духов и те обрушили на них свой гнев. Обычно я не боюсь грома, молнии, но сегодня готова была усмотреть в ярости стихии, как и крестьяне, какой-то злой рок.

Сильно похолодало, и вскоре все замерзли. Минут через сорок град внезапно прекратился, и под проливным дождем я снова двинулась в путь. Все тропинки превратились в ручьи. В их потоках неслись нерастаявшие серые градины. Только сейчас, преодолевая на велосипеде потоки воды глубиной в фут, я сообразила, что утром проезжала эту деревню. Значит, хотя я по-прежнему не имею представления, как попасть в Парди, можно все-таки попытаться вернуться в Покхару старым путем.

Долина, еще утром изнывавшая от иссушающей жары, превратилась в бурный океан. Со всех сторон коричневыми потоками неслась вода. Поля здесь расположены так, что дождевая вода, переливаясь с одного на другое, стекает в реку. Скоро ехать на велосипеде стало невозможно. Я пошла пешком сквозь сплошную стену дождя, через согретые землей потоки по колено в воде, волоча за собой несчастного «Лео». В одном месте пришлось пересекать реку — насколько я поняла, это была все та же Сети. Раньше вода в ней достигала щиколотки, а теперь доходила до груди. Мне стало страшно. Но тут, словно в сказке, сквозь завесу дождя я разглядела самолет. Он стоял под деревом. Значит, я, как и следовало ожидать, все-таки потеряла дорогу на Покхару и случайно попала в Парди.

Чтобы добраться до аэродрома, мне нужно было пересечь огромные, залитые водой рисовые поля. Шагая по мягкой глине, я по колено увязала на каждом шагу и с трудом тащила за собой «Лео». Мне хотелось добраться до самолета по прямой, чтобы не набрести еще на один низкий зеленый холм, поэтому я с полмили брела вдоль узких, скользких канав, пересекавших рисовые поля. Часто я падала в грязную воду, поднималась и шла словно пьяный по канату. Когда в четверть седьмого вечера я наконец добралась до аэродрома, дождь прекратился и отблески заходящего солнца разлились по долине.

Я направилась в лагерь. Одна мысль о том, что я могла там увидеть, пугала меня. Разумеется, лагерь сильно пострадал: большинство палаток были разорваны в клочья, а четыре унес ветер (в том числе палатку одного из лам). С аэродрома вода хлынула в лагерь. Чтобы подойти к нему, нужно было пересечь поток шириной в двадцать и глубиной в четыре фута, в котором за несколько минут до моего прибытия чуть не утонул ребенок. Вся одежда, постели и дрова намокли, а земляные печи вышли из строя часов на двенадцать. Так что несчастные не могли ни согреться горячим, ни переодеться в сухую одежду, как это я сделала сейчас.

Несколько поврежденных палаток уже стали переносить в менее затопленные места. Груды мокрых пожитков были разбросаны по всему лагерю. Многие семьи отчаянно копали ложками, ножами, руками канавки, всячески стараясь, чтобы вода спала. Повсюду плавали намокшие картонные пакеты из-под американского молока (здесь их используют в качестве домашних алтарей). У большинства семей насквозь промок полученный по карточкам недельный запас зерна. Перепуганные малыши дрожали возле обрушившихся палаток, а старики тщетно искали сухой клочок земли, чтобы присесть.

Если бы эту страшную картину удалось заснять на кинопленку, зрители не смогли бы сдержать слез. Но положение спасал неистребимый оптимизм тибетцев. Я видела, как, громко хохоча, люди шли вброд через потоки воды. Видно, для большинства из них это было самое веселое развлечение за последние годы. Поэтому я уже не чувствовала такого угрызения совести перед ними за то, что имею крышу над головой.

Сначала мне казалось, что здесь все улицы и переулки расположены в руслах пересохших рек. Теперь я точно знаю, что это так и есть. Возвращаясь домой, я увидела яростно бурливший между зданиями поток, доходивший мне до колен, в водах которого мимо моего дома пронеслись три мертвые курицы и дохлый щенок.