— Вот если б у меня было золото, которое у него есть, или серебро, которое он носит в поясе, и если б у меня были жемчуга, которые носят его наложницы, или рубины, которые носит его жена!..

И когда Ван-Лун спросил, что бы они сделали, если бы у них все это было, Ван-Лун услышал в ответ, как бы они стали сладко есть и мягко спать, и как бы они стали играть в том или другом чайном доме, и каких красивых женщин купили бы, чтобы тешить свою похоть, — прежде всего, как бы они бросили работать и равнялись бы с богачами за стеной, которые никогда не работают.

Тогда Ван-Лун неожиданно воскликнул:

— Если бы у меня было золото, и серебро, и драгоценные камни, я купил бы на них землю и пахал бы ее, чтобы она принесла хороший урожай!

Тут все обернулись и дружно накинулись на него:

— Вот длиннокосый деревенский олух! Ничего-то он не понимает в городской жизни и в том, что можно сделать с деньгами. Он все попрежнему будет работать и ходить, как раб, за ослом или быком.

И каждый из них чувствовал, что он более достоин богатства, чем Ван-Лун, потому что лучше знает, как тратить деньги.

Но это не изменило мыслей Ван-Луна. Он только сказал про себя, а не вслух, чтобы не слышали другие:

«И все-таки я потратил бы золото, и серебро, и драгоценные камни на хорошую плодородную землю».

И с каждым днем все нетерпеливее ждал он возвращения к земле.

Вечно занятый мыслями о своей земле, Ван-Лун видел словно во сне все, что происходило ежедневно вокруг. Все необычное он принимал покорно, не спрашивая, почему это так, знал только, что в такой-то день случилось такое-то событие. Были, например, бумажки, которые люди раздавали на улицах направо и налево: даже и ему совали иногда. Ван-Лун ни в молодости своей, ни после не выучился разбирать буквы на бумаге, и поэтому ничего не мог понять в листках, которые были покрыты черными значками и наклеены на городские ворота или на стены и которые продавали целыми охапками, а то и раздавали даром. Два раза и ему дали такую бумажку. В первый раз ее дал иностранец, похожий на ту чужеземку, которую ему пришлось везти однажды в рикше; только тот, кто дал ему бумагу, был мужчина, очень высокого роста и тощий, как дерево, иссушенное жестокими ветрами. У него были голубые, как лед, глаза и волосатое лицо, и когда он давал бумажку Ван-Луну, было видно, что руки у него красные и тоже волосатые. У него был длинный нос, выдававшийся между щек, словно нос между боками лодки, и хотя Ван-Лун и боялся брать что-нибудь из его рук, но еще больше боялся отказаться, видя его необыкновенные глаза и страшный нос. Он взял листок и, когда он набрался храбрости и посмотрел на него уже после того, как иностранец ушел, то увидел что на листке был нарисован человек с белой кожей, висящий на деревянном кресте. На нем не было одежды, только повязка на бедрах, и видно было, что он уже умер, потому что голова у него опустилась на плечо и глаза были закрыты. Ван-Лун смотрел на картинку с чувством страха и возрастающего интереса. Внизу стояли буквы, но он не мог их прочесть. Вечером он принес картинку домой и показал ее старику. Но старик тоже не умел читать, и все они стали спорить, что она значит, — Ван-Лун, старик и оба мальчика. Мальчики кричали с восторгом и страхом:

— Смотри, у него из бока течет кровь!

А старик сказал:

— Наверное, это был очень дурной человек, если его повесили так.

Ван-Лун боялся картинки и долго думал, для чего иностранец дал ее ему: может быть, кого-нибудь из братьев этого иностранца повесили таким образом, и другие братья хотели отомстить за него. Поэтому он старался не ходить по улице, где встретил того человека, а через несколько дней, когда про листок забыли, О-Лан взяла его и вместе с разными обрывками бумаги, подобранными на улице, вшила в подошву башмака, чтобы она была крепче.

А в следующий раз бумажку дал горожанин, хорошо одетый молодой человек, который громко говорил, раздавая листки прохожим, толпившимся вокруг него, как и вокруг всего нового и необычного, что происходит на улице. На этом листке тоже были кровь и смерть, только мертвец был на этот раз не белокожий и бородатый человек, а такой же, как Ван-Лун, — желтый, худой, черноволосый и черноглазый, в рваной синей одежде. На мертвое тело наступил ногой здоровенный толстяк и, держа в руке длинный нож, наносил ему удар за ударом. Было жалко смотреть на все это, и Ван-Лун долго не мог отвести глаза от картинки. Ему хотелось понять, что означают буквы внизу. Он обернулся к стоящему рядом человеку и спросил:

— Может быть, ты знаешь буквы и можешь объяснить мне, что это значит?

Человек ответил:

— Молчи и слушай молодого учителя: он нам все объяснит.

Ван-Лун стал слушать и услышал то, чего ему до сих пор не приходилось слышать.

— Мертвец — это вы сами, — объяснил молодой учитель, — а убийца, который все еще ударяет ножом, даже тогда, когда вы мертвы и не чувствуете этого, — богатые и капиталисты. Они наносят вам раны даже после смерти. Вы бедны, вас попирают ногами, — и это потому, что богатые все захватили себе.

Ван-Лун знал очень хорошо, что до сих пор в своей бедности он винил небо, которое не посылало во-время дождя или посылало дождь и никак не могло его остановить. Когда солнца и дождя было вдоволь, для того чтобы зерно пустило в земле росток и принесло полный колос, он не считал себя бедным. Поэтому он насторожился и приготовился слушать дальше о том, что может сделать богатый человек, если небо не пошлет во-время дождя. И наконец, когда молодой человек все говорил и говорил и ничего об этом не сказал, Ван-Лун осмелел и спросил:

— Господин, разве богатые, которые угнетают нас, могут послать дождь, чтобы я мог обрабатывать землю?

На это молодой человек обернулся к нему и презрительно ответил:

— До чего ты невежествен, ты, до сих пор не остригший косы! Никто не может послать дождь: но какое это имеет отношение к нам? Если богатые поделятся с нами, то не все ли будет равно, есть дождь или нет, раз у всех будут деньги и пища?

Тут среди слушателей поднялся крик, но Ван-Лун недовольно отвернулся в сторону. Да, все это так, но остается земля. Деньги можно истратить, пищу съесть, и если не будет вдоволь солнца и дождя, то снова начнется голод. Тем не менее он охотно взял листки, которые сунул ему молодой человек, помня, что О-Лан всегда нехватает бумаги для стелек. И, придя домой, он отдал ей листки и сказал:

— Вот тебе бумага для стелек!

И продолжал работать попрежнему.

Но многие из жителей поселка, с которыми Ван-Лун беседовал по вечерам, жадно слушали речь молодого человека, тем более жадно, что они знали, что тут же, за стеной, живет богач, а то, что между ними и его богатствами стоит стена, казалось сущим пустяком: ведь это только ряд кирпичей, который можно снести несколькими ударами крепкого шеста, такого, на каких они каждый день носят тяжести. И к весенней тревоге и недовольству теперь прибавилось новое недовольство, которое сеяли в умах обитателей поселка молодой человек и ему подобные, — чувство, что другие несправедливо владеют тем, чего нет у них. И в сердцах юношей и мужчин поднималась волна возмущения, неодолимая, как течение реки, переполненной вешними водами.

Но Ван-Лун, хотя он видел это и слушал их разговоры и со странной тревогой наблюдал их озлобление, хотел только одного — вернуться на свою землю.

И в этом городе, где вечно возникало что-нибудь новое для Ван-Луна, ему пришлось видеть еще одно новое и непонятное для него зрелище. Однажды, когда он тащил свою пустую рикшу по улице, он увидел, как стоявшего на углу человека схватили вооруженные солдаты, и так как он упирался, солдаты начали грозить ему ножами. Пока изумленный Ван-Лун наблюдал все это, они схватили второго, третьего и четвертого, — на этот раз человека, который жил в соседнем с ним шалаше, под стеной. Тут Ван-Лун сообразил, что схваченные знают не больше, чем он сам, почему их хватают. И Ван-Лун свернул со своей рикшей в переулок, бросил ее и проскользнул в дверь лавочки, где торговали кипятком, чтобы и его не схватили, и прятался там, скорчившись за большим котлом, пока не прошли солдаты. Потом он спросил у владельца лавки, что все это значит, и лавочник, седой и сморщенный от пара, вечно поднимавшегося из медных котлов, ответил равнодушно: