Вскоре после этого заведующие складами сказали рабочим, которые таскали ящики на берег реки, что они больше не нужны, потому что в эти дни никто не покупает и не продает. И Ван-Лун сидел в своем шалаше днем и ночью и проводил время праздно. Сначала он был этому рад, потому что его тело никак не могло отдохнуть, и он спал тяжелым сном, как мертвый. Но так как он не работал, то и не зарабатывал ничего, и через несколько дней все лишние медяки были истрачены, и он с отчаянием думал, что делать дальше. И, словно на их долю выпало еще недостаточно горя, общественные кухни закрылись, и те, кто заботились о бедных и кормили их, ушли в свои дома и заперли двери, и не было ни пищи, ни работы, и ни одного прохожего на улицах, у которого можно было бы попросить милостыню.

Ван-Лун взял свою девочку на руки и, сидя с ней в шалаше, смотрел на нее и говорил ласково:

— Дурочка, хочешь ты пойти в большой дом, где много еды и питья и где тебя, может быть, оденут в новое платье?

И она улыбнулась, не понимая его слов, и, подняв ручку, дотронулась до смотревших на нее глаз, и он не смог этого вынести и спросил жену:

— Скажи, тебя били в этом большом доме?

И она ответила ему спокойно и сурово:

— Меня били каждый день.

И он снова крикнул:

— Может быть, тебя били только поясом из ситца, а может быть, бамбуковой тростью или веревкой?

И она ответила все так же безжизненно:

— Меня били кожаным ремнем, уздой для мула, которая висела в кухне на стене.

Он хорошо знал, что она понимает его мысли, но у него оставалась последняя надежда, и он ее высказал:

— Наша дочь — хорошенькая девочка уже сейчас. Скажи, а красивых рабынь тоже бьют?

И она ответила равнодушно, как будто бы ей это было все равно:

— Да, и бьют, и тащат в постель к мужчине, когда вздумается, и не к одному только мужчине, а к каждому, который пожелает ее на эту ночь, и молодые хозяева меняются рабынями, и ссорятся из-за них друг с другом, и говорят: «Сегодня твоя очередь, а завтра моя!» А когда им всем надоест какая-нибудь рабыня, то из-за господских объедков ссорятся слуги и меняются ими, и все это происходит, когда рабыня почти дитя, если она хорошенькая.

Тогда Ван-Лун застонал и, прижав к себе ребенка, нежно сказал несколько раз подряд:

— О, бедная дурочка! О, бедная маленькая дурочка!

Но внутренно он готов был кричать, как человек, подхваченный приливом, которому некогда остановиться и подумать: «Нет другого выхода, нет другого выхода!»

И вдруг раздался неожиданный грохот, словно разверзлось небо, и все они попадали на землю и спрятали лицо, потому что казалось, что этот страшный грохот сейчас налетит на них и раздавит их всех. И Ван-Лун закрыл лицо девочки рукой, не зная, что скрывается за этим ужасным грохотом, а старик закричал на ухо Ван-Луну:

— Ничего подобного мне за всю мою жизнь не приходилось слышать!

И мальчики закричали от страха. Но когда после грохота внезапно наступила тишина, О-Лан подняла голову и сказала:

— Вот и случилось то, о чем я слышала. Неприятель ворвался в городские ворота.

И прежде чем кто-нибудь смог ей ответить, над городом пронесся крик, нарастающий гул человеческих голосов, вначале слабый, словно отдаленный гул надвигающейся бури, потом разразившийся глухим ревом, который становился все громче и громче и заполнял собой улицы.

Ван-Лун выпрямился, сидя на полу шалаша, и страх мурашками пробежал по его коже, и волосы у него стали дыбом. И все выпрямились и смотрели друг на друга в ожидании чего-то нового и неизвестного. Но до них доносился только шум бегущей толпы и многоголосый крик. Тогда они услышали, что за стеной, недалеко от них, скрипнули ворота, поворачиваясь на петлях со стоном, словно против воли, а человек, который разговаривал как-то вечером с Ван-Луном, покуривая короткую бамбуковую трубку, просунул голову в отверстие шалаша и крикнул:

— Что вы тут сидите? Настало время — ворота богатого дома открылись для нас!

И словно по волшебству, О-Лан внезапно исчезла, проскользнув под рукой у человека, пока он говорил. Тогда ошеломленный Ван-Лун медленно поднялся, посадил девочку на землю и вышел на улицу. Там перед большими чугунными воротами богатого дома с шумом толпилось множество простого народа, и крик их нарастал и катился по улицам. И он знал, что у ворот каждого богатого дома теснятся ревущие толпы мужчин и женщин, голодных и закрепощенных, которые сейчас вырвались на свободу и делают, что хотят. Большие ворота были полуотворены, и в них протискивались люди, давя друг друга, и наступая друг другу на ноги, и двигаясь всей массой, как один человек. Отставшие спешили пролезть вперед и втиснули Ван-Луна в толпу, так что он поневоле должен был продвигаться вместе со всеми, хотя он и сам не знал, что ему нужно: настолько он был изумлен всем происходившим. Так он продвинулся вперед за большие ворота, и ноги его едва касались земли в этой давке, и, словно несмолкаемое рычание рассвирепевшего зверя, не утихал рев толпы. Его несло из одного двора в другой, в самые внутренние дворы, но из тех, кто жил в этом доме, он не встретил ни одного человека. Казалось, во дворце все давным-давно умерли, и только ранние лилии цвели среди скал в садах, и голые ветви весенних деревьев были осыпаны золотистым цветом. А в комнатах кушанье стояло на столах, и в кухнях пылал огонь. Видно, толпа хорошо знала, как устроены дворы богачей, потому что она миновала передние дворы, где жили рабы и слуги и находились кухни, и прошла дальше, во внутренние дворы, где на мягких постелях спали хозяева и где стояли лакированные ящики, черные и красные с золотом, ящики с шелковыми одеждами, и резные столы и стулья и висели рисованные на шелку картины. На эти богатства и набросилась толпа, хватая и вырывая друг у друга все, что было в каждом из взломанных ими ящиков или чуланов, так что платья, и одеяла, и занавеси переходили из рук в руки, и каждая рука хватала то, что держала другая, и никто не останавливался посмотреть, что ему удалось захватить.

Только Ван-Лун в этой суматохе не взял ничего. Он никогда в жизни не брал чужого и не мог взять и теперь. Сначала он стоял в самой гуще, и его толкали со всех сторон; потом, немного придя в себя, он начал пробиваться к краю и наконец, выбравшись из толпы, остановился, и общее движение задевало его лишь изредка, как слабое течение у берега кружит водоворот. Теперь он осмотрелся и понял, где находится. Он стоял в конце самого внутреннего двора, где живут женщины богатых семей, и задняя калитка была не притворена, та калитка, через которую богатые люди с давних пор спасаются в такие минуты и потому называют ее «вратами мира». Должно быть, сегодня все они убежали в эту калитку и прятались где-нибудь на улицах, слушая вой толпы на своем дворе. Но одному из них, оттого ли что он был слишком толст, или заснул спьяна, не удалось бежать, и на него Ван-Лун наткнулся в одной из внутренних комнат. Толпа прокатилась через нее, выбежала снова и не нашла этого человека, который прятался в каком-то тайнике, а теперь, думая, что никого нет, он выбрался оттуда, надеясь спастись бегством. И тогда-то на него набрел Ван-Лун, который все время отставал от других и очутился подконец один.

Это был высокого роста толстяк, ни молодой, ни старый, и, должно быть, он лежал голый в постели с какой-нибудь женщиной, потому что в прорезы малинового шелкового халата, который он все запахивал на себе, видно было голое тело. Желтые складки жира свисали над грудью и животом, а из-за вздувшихся горой щек выглядывали маленькие и заплывшие, как у свиньи, глазки.

Увидев Ван-Луна, он весь затрясся и завопил, словно его кололи ножом, так что безоружный Ван-Лун удивился и чуть не засмеялся.

Но толстяк упал на колени и начал биться лбом о плиты пола и кричать:

— Пощади меня, пощади, только не убивай! Я дам тебе денег, много денег!

При слове «денег» мысли Ван-Луна разом прояснились. Деньги! Да ведь они ему нужны! И снова ему пришло в голову с необычайной ясностью, словно подсказанное: «Деньги… Ребенок спасен… Земля!» И неожиданно он закричал резким голосом, какого он у себя не подозревал: