Но чем радушнее становился хозяин, тем хуже себя чувствовал и больше злился гость. «Почему я терплю такое? — думал Смыков. — Тыкает, руки на плечи положил, а я вроде даже не решаюсь их сбросить». Он резко пошевелил плечами, и Бельмесов тотчас с готовностью принял руки, сунул в карманы куртки.

— Не нахожу, — медленно, сквозь зубы, проговорил Смыков. — Не потрудитесь ли объяснить причины, по которым отказываетесь прийти на избирательный участок.

Он говорил трудно, с усилием. При радушии, все равно, искреннем или нет, его слова звучали грубо и неуместно. Они противоречили тому намерению, с которым он ехал сюда. Он хотел мягко, по-дружески побеседовать с чего-то недопонявшим рубакой, бывшим офицером, инвалидом войны, товарищем по оружию. Ему хотелось все объяснить по-человечески.

Но по-человечески не получалось. Не в силах был Смыков говорить по-человечески. Сам Бельмесов ну совсем не походил ни на бывшего рубаку, ни на инвалида войны. Вот если бы кто-нибудь сказал, что перед ним стоит бывалый, тертый проходимец, Смыков охотно бы поверил такой характеристике.

«Чего мне его агитировать? — размышлял Смыков. — Он не хуже меня во всем разбирается. И делать мне здесь нечего. Не хочет голосовать — ну и черт с ним!»

— Ну, зачем же так официально! — мягко укорил Бельмесов. — Сейчас мы все обсудим. Маша, подбрось нам коньячку.

— Начинается! — другим, недовольным и грубым голосом отозвалась Маша. Не было уже той певучести и ласки, которые так поразили Смыкова, когда он входил.

Она стояла у порога и, потряхивая, сбрасывала с ног те самые калоши, которые называются азиатскими. Видимо, они только для того и служили, чтобы в них выходить во двор. «Кто она ему? — спросил себя Смыков. — Жена? Домработница? Родственница? Сама-то хоть проголосовала? Надо было узнать на избирательном…»

— Разговорчики, Маша! — В одно мгновение его лицо стало злым, ненавидящим. И тотчас же снова улыбнулся: — Не любит, когда выпиваю, что поделаешь…

Он стоял перед Смыковым, засунув глубоко в карманы руки, и покачивался с носка на пятку. Изображал из себя человека смущенного и виноватого.

— Так вот, с голосованием… Понимаешь, как получилось… Я с тобой откровенно, как товарищ с товарищем. Понимаешь, сдуру сам себе дал зарок: привезут дрова — съезжу, проголосую, не привезут — не пойду голосовать, пусть побегают за мной. Уж я-то знаю — никуда не денутся, прибегут и меры принимать будут. Чего, в самом деле! Полгода нервничаю, жду несчастную машину дров… Но, понимаешь, никак не думал, что лично первый секретарь горкома приедет ко мне… Недаром говорят: не было счастья — несчастье помогло.

Он улыбался все так же мило, только в глубине глаз скакали смешливые бесенята. Издевался, собака!

— А если, предположим, к вам приехал бы не секретарь горкома, вы бы никаких угрызений совести не испытывали? Вы требуете дров, а у вас во дворе кубометров пятнадцать стоит. Это же бессовестно, наконец!

Снова на мгновение в глазах Бельмесова мелькнуло острое, колючее:

— Успел, увидел? Зоркий у тебя глаз, товарищ секретарь, зоркий… Те дрова можешь не считать — я их частным образом купил. И, наконец, что — до последнего полена дожигать, что ли? Я интендант, привык с запасцем жить. Деньги заплачены — душа винтом, а вези. Разве не правильно?

— Нет, не правильно. Одно дело — дрова, другое — гражданский долг. А так все это на шантаж смахивает.

Бельмесов молча пожал плечами. Видимо, он быстро полнел от принятого им облегченного образа жизни, и новая пижама была уже мала. Пуговицы на животе стояли почти торчком.

— Шут с вами, не голосуйте! — Смыков надел шапку, повернулся и пошел к выходу. — Обойдется Советская власть и без вашего драгоценного голоса.

И сам подумал: вот это один из тех шестидесяти человек, которые сегодня не придут на избирательный участок. Интересно, сможет ли проголосовать тот шофер, который сегодня везет дрова этому хапуге? Надо будет узнать на участке.

— Бож-же ты мой, до чего мы все стали нервные! — Бельмесов догнал Смыкова и легонько придерживал за рукав. — Анатолий Васильевич, дорогой ты мой, да разве ж я сказал, что не буду голосовать? Черт с ним, с дурацким зароком. Погоди только чуток, я переоденусь, подвезешь до участка.

— А сам что? Ходить не можешь? Так я урну пришлю.

— Могу, почему не могу? Да охоты нет тащиться. Трудновато ходить в такую погоду. Свою «Волгу» заводить — канительно. Да она у меня тяжелая, еще и не пройдет по сугробам. Так обождешь чуток?

— Невелик барин, пешком пройдешься, — пробурчал Смыков, выдернул локоть и шагнул за дверь.

Провожала его та же женщина в азиатских калошах. Калош теперь на ней не было, она шла в аккуратно скатанных чесанках. Под навесом выходила из себя, захлебывалась рыком и лаем собака. Смыков посмотрел под навес — точно, он нисколько не ошибся, дров никак не меньше пятнадцати кубометров, если не все двадцать. Жмот!

— Он у вас всегда такой? — спросил Смыков, пробираясь по узенькому тротуарчику к воротам. Мерзлые доски трещали и щелкали под ногами.

— Бельмесов-то? Всегда. Любимец общества. — И Маша оглянулась на крыльцо, с которого они только что сошли.

— Кто только его так разбаловал? Мы? Или вы? — вслух размышлял Смыков, разглядывая старинную кованую щеколду на воротах. Она была снабжена спиральной пружиной, автоматически опускавшей щеколду в гнездо, лишь только закрывались ворота.

— Все баловали помаленьку. И вы, и мы… — усмехнулась женщина.

Смыков внимательно смотрел на ее поблекшее лицо. Когда-то была красивой. Теперь постарела, и улыбка горькая, нерадостная.

— Сами-то хоть проголосовали?

— А как же! Первым делом. В шесть часов сбегала. Подоила корову и — на участок.

«Домработница», — утвердился в своем мнении Смыков. Чтобы проверить догадку, спросил:

— Извините, а вы кем здесь? Часом, не домработница?

Глянув быстро на Смыкова, женщина отвела глаза и криво усмехнулась:

— Что, на жену-то не похожа? Да-а… Укатали сивку крутые горки. Раньше была боевой подругой. А теперь вот построили свой терем-теремок — заделалась домработницей. Только что бесплатной, в том и разница.

— Ну и ну! — покачал головой Смыков. Он пожал женщине руку и пошел к машине. Сказал: — Знаете что? Заходите как-нибудь в горком. Побеседуем.

— Давно собираюсь. Хозяйство все не отпускает. То одно, то другое. Будь оно трижды проклято!

Мелькнуло такое ожесточение, что Смыков опять пробормотал свое утешительное:

— Ну, ну! Положение не безвыходное. Одним словом — заходите!

С трудом передвигая ноги в снегу, Смыков побрел к машине. Ветер давил на плечи, отгибал назад, в лицо била колючая смесь. «А ведь неспроста просился, чтобы подвез его на участок, — размышлял он, встав спиной к ветру, чтобы немного отдышаться. — Потом бы похвалялся: вот какой я, меня сам секретарь горкома выбирать возит. Ну и пройдоха!»

Часа два Бронислав работал с ожесточением. Березы и сосны свидетели: он делал все, что мог, чтобы выбраться из ловушки. Как далеки теперь и город, и избирательный участок. Обидно, что подвел Анну Филипповну. Что делать? Вина-то не его, верно?

Бронислав включил и прогрел мотор перед решающим рывком. В кабине стало теплее. Он взял переноску и вышел еще раз осмотреть то, что удалось сделать за это время. Задние колеса подпирали две основательные пирамиды из камней. Бронислав попинал камни ногой: удержат ли, когда будут сняты тормоза и грузовик потянет назад? Нужно всего несколько мгновений, пока мотор повернет колеса. Но кто знает, какие силы перевесят в эти мгновения! Недолго и загреметь под откос, если мотор окажется не в силах закатить задний скат на настил.

Не настил, а так себе, подобие. Бронислав выбрал из дров десятка три бревен потоньше и выстлал ими все пространство между передними и задними скатами. Если бревешки от рывка не раскатятся в разные стороны, то по настилу машина должна въехать на дорогу. Только бы не раскатились бревна!