Изморозь, мохнатый уральский куржак, еще не стерлась с березовых стволов и блистала в луче переноски миллионами искорок. Были среди искорок и зеленые, и желтые, и синие, и красные — всякие были. Любовался Бронислав искрами, думал, что как будто все сделано на совесть, прочно, а за руль садиться медлил. Не то чтобы трусил, а так — что-то мешало. Очень хотелось курить, но последней папироской он решил попользоваться тогда, когда выберется на дорогу. Пусть будет как бы премия, так сказать, за труды и победу над стихией.

Трудно различимые, низко над лесом висели растерзанные лохмотья облаков. Они все-таки перемещались по небу, и тогда в провалах Бронислав видел жаркие звезды на черном бархате. Они насмешливо помаргивали: вот так попал ты в переделку, водитель!

Подпиравшая машину сосна нудно поскрипывала, словно жаловалась: что за непосильная тяжесть навалилась на ее смолистый бок и почему никто ее не уберет. Негодующе шумели и другие сосны, соседки пострадавшей: экое святотатство!

Бронислав развязал тесемки у шапки, опустил наушники: прихватывало морозом. Все лицо было в изморози, ресницы просто слипались под тяжестью насевшего на них куржака. И вот, когда он собрался окончательно запахнуть уши в теплый кроличий мех, он услышал далекое ворчание тракторного мотора.

Поспешно приподняв наушники, прислушался. Да, трактор. И к тому же гусеничный. Как раз такой, какой только и может помочь. Кто бы там ни ехал, но выбраться ему поможет. Теперь не надо будет рисковать машиной, а может быть, и жизнью.

Сам того не заметил, как драгоценная последняя папироска оказалась во рту, и он, отвернувшись от ветра, закрывая ладонями хилый огонек, зажигал спичку и все время слушал моторный рокот. Ладно, у тракториста, наверно, есть курево, одолжит пару папирос. Густо дымя, он снял шапку, чтобы лучше слышать, обтер лицо от изморози. Было бы совсем хорошо, легко и радостно, если бы вдруг не пришла в голову горячая мысль: а ведь где-то там есть сверток на Тагилку? Вдруг трактор не доедет сюда, свернет? Загребая снег, он бросился в ту сторону, где рокотала машина.

Наконец, он увидел ее. Вернее, не ее, а прожекторный луч, перебегавший с одного ствола сосны на другой. Стволы были щербатые, черные, с наветренной стороны запорошенные снегом, и яркий тракторный глаз словно бы выбирал одно, единственное и нужное. А потом оказалось и совсем здорово: трактор-то свой, знакомый, автохозяйский бульдозер. Кованой грудью он сдвигал под откос белые пласты уже смерзшегося снега. Облако снежной пыли, искрясь и играя, бешено крутилось перед радиатором.

Бронислав заорал что есть силы. Напрасно! Только лишний раз убедился, как слаб человеческий голос перед стихией. На тракторе его не услышали. Машина надвигалась, она могла проскочить в вихре снега мимо. Бронислав выскочил под световой луч и замахал шапкой. Наконец-то! Рокот затих, превратился в слабое бормотание, дверца кабины открылась. Голос, который послышался, был хорошо знаком, ангельский Генкин голос:

— Бронька, ты? Как ты тут? Живой, здоровый? Так и думал, что на Бирюзовом засел…

Бронислав лез в теплую, пахнущую соляркой кабину, тискал и мял тракториста, пока тот не взвыл от таких нежностей:

— Да будет тебе! Совсем ошалел в лесу…

И только потом, закуривая, заметил в кабине еще одного человека. Посветил спичкой — Языканов, собственной персоной. Нелегко дался путь начальству, это Бронислав почувствовал сразу, лишь только Языканов открыл рот.

— Голубчик, — сказал он расслабленно, — я не вижу твоей машины. Надеюсь, она в порядке? Ты не спустил ее под откос?

Что же выходит? Машина ему дороже человека. Про машину спросил, человеком даже не поинтересовался. Бронислав решил созорничать. Отчего не попугать начальство, коли представилась такая возможность?

— Спустил. Под откосом ваша машина.

— Не дури, — сказал Генка и толкнул в бок. — Сомлеет, нам же отваживаться придется.

Языканов и в самом деле как-то сразу поник. Рука сама собой полезла туда, под пальто, где билось его старое сердце. Губы задвигались на бритом лице, взгляд стал отсутствующим — прислушивался к тому, что творилось там, внутри.

— Да плюньте вы на все это дело, Пал Палыч! — стал успокаивать Бронислав. — Я ведь просто так, дурака валяю. Цела машина, не беспокойтесь.

Языканов дергал дверную ручку, стараясь открыть кабину и выйти.

— На воздух мне надо, ребята, — сказал он. — Подышать…

Гена помог ему выйти. Пока заносили трос, пока вытаскивали машину, пока грузили дрова обратно, Языканов стоял в сторонке, в снегу, утопив свои белые бурки по самые отвороты. Видно было, что мерзнет, а за работу не брался.

— Подставляйте плечо, Пал Палыч. Погреетесь, — предложил Бронислав. Ему самому соленые капли заливали глаза и немилосердно щипали.

— Не могу, Броня, — стенокардия. Извините меня, но не могу. Запрещено.

— Не могу, так не могу. Я вам добра хотел — замерзли.

Вдвоем они заваливали в кузов толстый и тяжелый, словно из чугуна отлитый, березовый комель. Всю силешку вымотала чертова штука. Запыхавшись, присели в затишке отдохнуть, дух перевести. Поодаль Языканов крест-накрест хлопал себя стынущими руками. Воротник поднял, наушники завязал, ничего не слышно.

— За каким чертом ты его сюда приволок, не понимаю, — сказал Бронислав.

— Я приволок? Очень мне нужно. — Он оглянулся на Языканова и вполголоса рассказал: — Пал Палычу, брат, большущая баня сегодня была. Горком партии парил.

— Так тебе и поверю. При чем тут горком?

— Да, ты ведь ничего не знаешь. Значит, так: являюсь я под вечер на квартиру к Языканову. Так и так, Пал Палыч, волнуюсь и тревожусь: ближайший мой друг направлен вами в лес за дровами и до сих пор не вернулся. Не пора ли принимать меры? Мычит наш Языканов и не телится: да, может быть, еще приедет, да, может быть, обойдется, да горючее жалко жечь… Да ты знаешь его, нечего рассказывать. Хотел я плюнуть ему на сапоги да самовольно погнать трактор к тебе на выручку, да тут звонок по телефону. Чувствую — из горкома — и разговор о тебе идет. Стою, жду. Вызвали его в горком. Ушел, а мне велел идти в гараж, быть в полной боевой готовности. Через полчаса является — шелковый. «Едем. И я с тобой». Я ему толкую, что на своем «бульде» один съезжу, а он слышать ничего не хочет — вместе и вместе.

— Смотри, какая петрушка получилась, — удивился Бронислав.

Они потолковали еще немного о таком нежданном повороте событий, закончили укладку дров и распрощались. По-братски поделившись папиросами, Гена один поехал дальше, чистить дорогу до Карачора, чтоб не возвращаться сюда утром. А Бронислав со своим начальством по проложенной бульдозером траншее покатил к Собольску.

Языканов молчал. Косясь на него, Бронислав видел, что он не спит, а, сунув руку под пальто, все время оглаживает грудь. Видимо, сильно болело. Брониславу стало его жалко. В общем-то, неплохой старикан, только уж очень пугливый.

Он повел машину осторожно, помягче, чтобы не было тряски. Однако Языканов взглянул на часы и сказал:

— Зачем газ сбросил? Жми. Опаздываем.

— Мне — что. Вас же берегу.

— Спасибо. Только нам спешить надо. Жми.

Жать так жать, в чем дело? По следу бульдозера машина бежала хорошо. Не пропаши Генка дорогу, — вот тогда да, досталось бы, действительно. Сюрприз сделал, плясун…

Медвежонок из пенопласта мотался перед ветровым стеклом. Повесил его сменщик Бронислава, большой охотник до всяких таких пустяков. Игрушка была занятная, очень яркая, мягкая и пушистая, как комок только что выпавшего нетронутого снега. Теперь в полумраке кабины она не блистала красками — просто серый бесформенный комочек болтался перед стеклом.

Языканов протянул руку и потрогал амулет:

— Понавешали тут всякую всячину. К чему? — И покосился на водителя: — Должен обрадовать тебя, Бронислав.

— Да ну?

Языканову, видимо, стало легче, он забавлялся медвежонком.