Ванюша с головой залез под капот, виден только его тощий зад в до лоска натертом комбинезоне. Гаев пьет квас у желтой цистерны на той стороне улицы. Сам Манцуров разговаривает с незнакомцем. У незнакомца очень темное, загорелое лицо и ослепительно белая борода. Такие бороды Юрию всегда хотелось подергать: не накладная ли?

Почему старики всегда так приторно вежливы? Только посмотрите, как они прощаются: улыбки, потрясание рук, чуть ли не объятия и поцелуи. А ведь только что встретились: вероятно, Сурен дорогу расспрашивал.

Сурен возвратился к машине. И ничего лучшего не придумал, как расписаться пальцем по пыли крыла. А потом вытереть пыльные пальцы о свой прекрасный заграничный костюм. Такой уж он есть, Сурен: не от мира сего. Винтов не хватает, как говорит Ванюша.

Так и есть: у Сурена открытие. Новый поселок для осмотра назвала ему седая борода.

— Совершеннейшие пустяки, Ванюша: всего сорок километров. И если товарищ не ошибся, там — то, что нам нужно. Нетронутая уральская старина. Красотища!

— Как хоть зовут ее, старину-то? — супится Ванюша.

— Турий лог.

— Вот те на! Совсем рядом проехали.

— Но я же не знал, пойми меня, Ваня.

Так. Значит, будут мотать обратно, чтобы осмотреть какой-то там Турий лог. Удовольствие. Эх, седая борода, что ты наделала? Выдрать бы тебя, чтобы не лезла в чужие дела…

Сурен влезает в машину и жмет на сигнал. Дородный, мешковатый Гаев бежит через дорогу, с московским проворством юркая между машин. Ванюша с грохотом толкает капот на место и садится за руль, не глядя на Манцурова. Видно, о чем думает парень: а не перейти ли мне все-таки в другую группу? Подальше от Сурена? А?

— Наш младенчик-то все еще спит? — осведомляется Гаев, заглядывая Юрию в лицо. От него густо несет квасной кислятиной. Гаев напился досыта, поразмялся и теперь вполне доволен жизнью.

— Ну и сплю. Вам-то что?

— Спи, спи. Скорее вырастешь.

Машина взлетает на виадук и сразу — вид на все четыре стороны. Встопорщенная лесная шуба Урала, раскинутая от горизонта до горизонта. Мгновение — и машина ныряет в лесную прохладу, и снова за обочиной удочки, удочки, удочки, то, что на Урале называется чащобой.

Желтая табличка-стрелка с черной надписью: «На Турий лог». А за стрелкой — настоящий ад. Манцуров вцепился в поручень двумя руками. Юра взвился в воздух и теменем ощутил жесткость крепления кровли на машинах горьковского автозавода. Приподняло с места даже тяжелого Гаева.

— Вот она, братья, невесомость! — заворчал он. — Довольно чувствительная штука, знаете ли. А я-то думал, почему у самолетов стены обиты пенопластом. Чтобы меньше шишек собрать.

— Ванюша, следи за дорогой! — Юра вцепился в борт, но было сомнительно, что он не взлетит снова. — Глаза по ложке, не видят ни крошки. Неужели нельзя объехать?

Ванюша цепко ухватился за штурвал:

— Объедешь тут. Ты выгляни, а потом говори.

Газик прыгал с валуна на валун, как резиновый мячик. Свинцово-серый горный кряж разодрал пласты чернозема и выпер наружу скалистой вершиной. Через эти каменные, чуть обкатанные клыки переваливала дорога, — представляете? Это что-то невероятное. Ума-шины начались судороги, она должна была сейчас развинтиться и распасться на ходу. Как же тут ездят местные? Неужели нельзя убрать клыки? Выдрать? Взорвать?

Юре казалось, что, остановись они на минуту, он бы руками расчистил дорогу, так он ненавидел сейчас камни, по которым скакала машина.

— Только бы дифером не зацепить! Только бы дифером… — сквозь зубы мечтал Ванюша. — Зацепим — хана нам будет. Ой-ой как наплачемся. Гаражей-то, надо полагать, близко нет.

— Накаркай у меня! — рычит Гаев. — Попробуй только, повреди кардан, — душу выпущу.

За перевалом дорога чуть поглаже. Виден Турий лог. Деревня как деревня, скопление крохотных домишек в междугорье, серых, а то и вовсе почерневших от древности. Дом от дома отделяют просторные огороды, а в них буйствует зелень — яркая, обильная, сочная. Гаев с грустью вспоминает о том далеком времени, когда он вечерком потемней шарил в таких вот огородах. Как хороши, как свежи были те огурчики!

В полукольце домишек — озеро, за озером — лесистые синие горы. Красавицы затянуты в легкую вуаль, голубую дымку. А над поселком, над горами и озером белесое небо до половины густо заляпано невыразимыми яркими красками заката. Горит, горит костер-великан, на полнеба распластав золотые и красные, голубые и зеленые лучи, как бы осколки закатившегося солнца. И неподвижно замерли над ним три валка распушенного золота, длинными прядями протянувшиеся в далекую мглу туманного востока.

— Рокуэлл Кент, — не отрываясь от заката, бросает Манцуров. — Его закаты. Взгляни, Федор, какое богатство. Выложено все золото неба: любуйся и завидуй, человек. Тебе такого не создать…

Гаеву предпочтительнее были бы богатства земные, — жирный борщ, например, — но раз Сурен приглашает, надо смотреть.

— Где уж нам уж, Сурен Михалыч, — мельком глянув на закат, признает Гаев. — С природой разве потягаешься…

«Закат как закат, — думает Юра. — Если хорошенько присматриваться, можно и в Подмосковье увидеть такие. И до Рокуэлла Кента далеко — переходы совсем не те. У американца переходы резкие, контрастные, а здесь все мягко, пушисто. Правда, ярко, приходится признать».

Машина катит в поселок под уклон, и Ванюша выключает мотор. Сразу становится слышен перезвон, лязг и дребезг составных частей пожилого газика. И еще слышно равнодушное потявкивание. Оказывается, за машиной увязались худые, волкоподобные псы. Свесив языки из широко разинутых пастей, взбрыкивая тощими задами, скачут рядом с колесами и косятся: хватать или не хватать? Наконец, наглотавшись вдосталь пыли, отстали.

Приближается, видимо, центр поселка: дома становятся крупней, а огороды меньше.

— Слушайте, Манцуров, да они тут недурно устроились, — удивляется Гаев, рассматривая совсем городские дома: кирпичный первый этаж, рубленный из бревен второй и двухоконный мезонин врезан в четырехскатную крышу.

— А это — мы, — сообщает Ванюша, и они неожиданно видят сами себя: пыльный газик спускается по щербатой каменистой улице.

Видение исчезает, и за стеклом витрины стоят двое: он и она. Он — бравый парень, небрежно выставил ногу вперед. Пальто нараспашку, в петлице серого костюма повис на шнурке оранжевый ярлык. Она — стоит рядом, и у нее небрежность в туалете: сползла юбка. Там, где глаз должен видеть бедро, он видит ржавый железный штырь. По всему фронтону выстроились метровые буквы: универмаг.

— Смотри-ка ты! Чем тебе не Москва?

— Ну да! В Москве манекены юбки не теряют, — скучно противоречит Юра.

— Бесстыдники, уже заметили. Отвернитесь!

— Отвернулись. Куда поворачивать?

— Валяй к озеру.

И вот там, у озера, Манцуров, кажется, находит то, что ищет уже третий день. Он высунулся, вцепился в край крыши и смотрит, смотрит на все кругом. Ноздри раздуваются в крупном, горбатом носу, в глазах хищная радость.

— Обратно, Ванюша!

Ванюша раз пять прокатывает режиссера вдоль береговой полуулицы. Сурен Михайлович, не переставая, бормочет себе под нос что-то на своем азербайджанском языке. Никто не знает, что это: брань или размышления вслух. Наконец, на плечо шофера положена рука:

— Тпру, Ванюша!

Только его и видели, режиссера: юркнул в узкую щель между огородами и уже как перст торчит на самой макушке лысой горы, нависшей над домами и озером. Чего он там рыскает? Манцуров неспокойно кружит по вершине, из-под руки разглядывая заозерные дали, галечную кайму вдоль берега, обросшие лишайными пятнами деревянные крыши домов.

Насмотревшись, режиссер по-молодому проворно сбегает вниз. Он уже у воды, расхаживает по хрустящей гальке и, сунув руки в карманы, задумчиво разглядывает морские катеры поодаль у причала. Когда-то бороздили море, теперь доживают век на пресном уральском озере. Как они очутились? Вероятно, встал во главе рыболовецкого колхоза демобилизованный морячок и раздобыл списанные кораблики. Да, так оно, наверно, и было.