— Ничего. Преодолимо, — говорит Манцуров вслух и манит к себе Гаева. — Если катеры полезут в кадр — придется убирать. Узнайте, чьи, и договоритесь.

Гаев только что ладонью отпил воды из озера и ладонью же вытирает мокрый подбородок. «Слава те! — мысленно произносит он. — Наконец-то выбрана натура. Теперь дело пойдет. Где тут можно устроиться на ночлег?»

Каменные ступени вытесаны в скалистом утесе и ведут вверх, на улицу, к домам. Манцуров останавливается на полпути и склоняется к ступеням, трогает рукой: сколько миллионов подошв должны были коснуться их, чтобы сделать такими круглыми, обтертыми? Древнее село, очень древнее. Как раз то, что надо: настоящая уральская старина.

Поднявшись на улицу, он еще раз обходит ту часть, которая раскинулась вдоль берега и, по всей видимости, войдет в кадр. Не стесняется и в окна заглянуть: как-то они там устроились, эти уральцы? И вдруг останавливается перед глыбой белого кварца, как бы выросшей у одних ворот. В иных местах у ворот чинары растут, в средней России — ветлы и тополи, а тут этакое каменное украшение метра полтора в диаметре и в человеческий рост высотой. На щербатом коричневом боку надпись: «Валька дурак курит табак спички ворует дома не ночует…»

— Отрицательная сторона поголовной грамотности, — бормочет Манцуров и опять мановением руки зовет Гаева: — Уберите. Избави бог, — попадет в кадр. Гаев колупает ногтем черные буквы:

— Черта с два тут уберешь. Маслом писала, греховодница.

— Думаете — женщина?

— Девчонка сотворила, не иначе. Видите, какая аккуратность? — Он вздыхает, вспомнив внучат: как-то они там? — Срубать не будем, непростое дело. Заляпаем грязью, только и всего.

Манцуров идет к машине, довольнешенек и чуточку победоносен — свершено великое дело, найдена натура. Он хлопает себя по карманам, ищет трубку. Наконец, Мефистофель извлечен и сунут в рот, — крючконосый, бородатый, из какого-то особого глянцевитого черного дерева. Дым не идет, дыма нет, одни хрипы и клокотание — Сурен Михайлович курит без табаку и огня.

— Да-а! — вспоминает Манцуров, когда машина уже тронулась. — Юрочка, милый, завтра вы придете сюда и снимете все эти… Как их? Ну, эти… Рогатые. Понимаете?

— Еще нет. — Юра напрягается, стараясь припомнить, что было рогатого на берегу озера. — Коровы, Сурен Михайлович?

— Почему — коровы? — Манцуров — в тупике, изумленно смотрит на практиканта. — Коровы на крышах? Ничего не понимаю.

— Рогатые же. Сами сказали.

— Кто сказал рогатые? Я сказал рогатые? Не может быть.

— Сказали, Манцуров, чего уж там, — ворчит Гаев, раздвигая чемоданы, чтобы было куда втиснуть ноги. — Антенны тебе велят снять. Надеюсь, понятно?

— Вот именно, вот именно, — антенны! — радуется Манцуров и вдруг, вынув Мефистофеля, озабоченно ему говорит: — Послушайте, милорд, а если мы повернем эпизодик вот так… — Он размышляет с минуту, сует трубку обратно в рот и чертит зигзаги у себя на колене.

— Господи боже ты мой! — в отчаянии молится Ванюша. — Да скажите хоть, куда ехать-то!

Машина стоит перед поселковым универмагом. Манекены каменеют в тех же позах, только у нее штырь уже не виден: заметно потемнело.

— Куда мы едем, Манцуров? — вопрошает и Гаев.

Ответа нет, Манцуров глух. Шумно сосет своего Мефистофеля.

— Шпарь к школе, Ванюха. Ночевать будем, — говорит Гаев.

Ему хорошо была знакома слабость постановщика временами внезапно впадать в прострацию, и он принимает командование на себя.

Директор средней школы Леонид Макарович Корсаков никак не может поверить, что сюда в школу приехала киноэкспедиция.

— Путаешь что-то, матушка, — говорил он техничке, которую, как всюду в школах, звали тетей Сашей, хотя было ей всего двадцать два года. — Чего они у нас не видали?

— Картину снимать будут, Леонид Макарыч, чесс слово! А кроме этих четырех — еще приедут. Говорят, видимо-невидимо народу будет… — Она знала, что то, что она сейчас скажет, директору не понравится, и потому отвернулась от него вполоборота: — Насорят, натопчут, а мне уборочка. Отказали бы вы им, Леонид Макарыч, право. Жалованье мое, сами знаете, — кошкины слезы… Поговорили бы с ними, что ли, Леонид Макарыч…

Она искоса взглядывает на Корсакова и видит, как тот морщится: не понравилось. А кому понравится, когда тебе каждый день долбят, что жалованье маленькое, не по работе? Леонид Макарыч тут не виноват ничем, и так полторы ставки платит. Но почему немного и не подработать? В прошлый раз туристы останавливались, сложились и десять рублей дали: деньги. Эти разве так не могут?

— Хорошо, хорошо, тетя Саша. Я поговорю.

Высокая, костистая, в халате не по росту, кончающемся выше колен, она шагает вслед за низкорослым, худеньким директором на школьный двор. Там и в самом деле стоит газик с желтой опояской «Киноэкспедиция». Пустой газик, никого в нем нет.

— Я их в физкультурный зал увела. Там туристы ночевали, пускай и они…

— Вот уже напрасно. Это ж не туристы, а работники искусства.

В физкультурном зале ждут четверо. Молодой паренек в черном берете, круто сдвинутом к уху, и в черном комбинезоне. Другой паренек в пестрой рубашке и коричневых шортах на тощих ногах: Леонид Макарыч поспешно отводит глаза от голых коленок. У окна стоит и мельком оглянулся третий — горбатый нос, седые усы, черная фигурная трубка в зубах, сосет, а дыму не видно. Третий, самый дородный и сановитый, в зеленой шляпе, мятой, будто крокодил жевал, расхаживает по залу и сладко мурлычет.

Пока Леонид Макарович мнется и соображает, кто тут главный и к кому обратиться, подходит тот, в зеленой шляпе:

— Директор школы? Чрезвычайно рад познакомиться. Мы — киностудия. Кое-что поснимаем у вас. Документы нужны?

— Документы? — переспрашивает Леонид Макарович и с усмешливой решимостью кивает: — А что же? Если не затруднит… — Он долго читает командировочное удостоверение директора фильма Гаева. Все неловко молчат. — Хорошо. Чем могу быть полезен?

— Ночевать, понимаете, негде, — доверительно говорит Гаев. — Приклонить усталые головы. Вымотались, знаете ли, вконец, страшно хочется бай-бай. И вообще — вероятно, будем базироваться в вашей школе. Три-пять дней.

Леониду Макаровичу немного неловко: документы попросил. Но ведь сами предложили, верно? И пусть не думают, что перед ними здесь будут ползать на коленях. Что ж такого, что они из кино? Он — педагог с сорокалетним стажем. Это тоже что-нибудь да значит, верно?

— Ночевать я вас устрою. Но три-пять дней… У меня предстоит ремонт.

— Ничего, ничего, — говорит Гаев, снимает шляпу и разглядывает бронзовое фабричное клеймо на ее донышке. — Отложите на недельку.

— Не так просто. Учебный-то год вот он, рядом.

— Может быть, вам надо распоряжение вашего районо? Не беспокойтесь, завтра оно будет. — Гаев так пристально рассматривает донышко, что у Юры тоже появляется желание туда заглянуть: что там такое?

— Это уже насилие, — говорит Корсаков и щурит один глаз.

Нарастают, сильно нарастают неприязнь и раздражение.

И тогда подходит тот, горбоносый. Голоском ласковым и добрым говорит:

— Пусть так. Школу надо ремонтировать, Гаев, не возражайте. Мы устроимся. Я видел, в поселке есть и еще приличные помещения.

— Нет, почему же, — несколько тушуется Леонид Макарович. Он узнал Манцурова. Теперь он напрягает память, стараясь припомнить его имя и отчество и досадует, что получилось у него вот так неприветливо. — Вы так внезапно, что я не сумел подумать…

— Все будет хорошо, — успокаивает Манцуров. — Помогите нам вот как: найдите дублера. Мальчик лет двенадцати. Он сидит на камне у ворот, лузгает семечки и караулит сходку подпольщиков. Больше ничего не нужно.

— Мальчики будут. И девочки будут. Завтра вся школа придет сюда. — Ему хочется загладить свою неприветливость, он даже немножко суетится. — Да что мы здесь стоим! Сурен Михайлович, прошу, пройдемте ко мне, там удобнее…