Он берет Манцурова под руку, прихватывает Гаева и уводит. Уводит, даже не взглянув на Юру и Ванюшу. Точно их и нет совсем. Саша плетется за ними и тоже не оглядывается на молодых, хотя ей-то уж следовало бы заняться ими — ровесница.

— Ты видел, как он документы проверял? — зло говорит оскорбленный Юра. — Подумайте, какой бдительный.

— Он, наверно, твоих трусиков испугался. Ты у нас шибко заграничный. Настоящий колонизатор. — Начальство ушло, начальства нет, почему бы и не завести немного этого задавалу? Так думает Ванюша.

— Но, ты! Покажу я тебе колонизатора.

— Покажи. Только поскорее. Мне ехать надо.

— Что? Куда? — Черт знает что! Конечно, Ванюха не бог знает какая компания, но все же… Оставаться одному…

— На телеграф покачу. Наших надо вызывать. Чао, Юрка!

— Дурак! Совсем дурак! — Бросили одного в какой-то дыре… Называется — чуткость.

В спортзал уже налезла вечерняя тьма. Дальних углов не видно, и только спортивный конь неясной тенью маячит на грани тьмы и света. Какое-то безголовое чудовище: растопырил деревянные ноги, вот-вот пустится вскачь. Звуки необыкновенно усилены: где-то скребутся мыши, а кажется, что работает лесопильный завод.

Юра по мере сил бесшумно обходит зал. Большой спортивный матрац. Лечь, что ли? Спать-то все-таки хочется. Ложится и даже ноги не распрямил: а мыши? Не хватает еще только, чтобы они шлялись у него по лицу. Что делать? Где-то был стол для пинг-понга. Вот он! Сопя и негодуя, он затаскивает матрац на стол. Так будет безопасней. Ложится и неожиданно для себя засыпает крепчайшим молодым сном.

Через час звонко щелкает выключатель. Под высоким, запаутиненным потолком вспыхивает пыльная лампочка. Входят директор, техничка и шофер. Тускло светит, но видно: посреди спортивного зала скорчившись спит Юра. Леонид Макарович заглядывает ему в лицо: мускулы на лице ходят ходуном, ресницы дрожат. Юра пытается проснуться, но не может.

— Нервишки-то шалят у молодого человека, — говорит Корсаков. — Накройте его, Саша.

Юру накрывают клетчатым пледом Манцурова. А Ванюше, который пристроился рядом, достается пестрое, сшитое из разноцветных лоскутков, прямо-таки абстракционистское одеяло технички.

— Подушка пока одна. Сегодня ночь протерпите, а завтра что-нибудь придумаем. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

— Свет, вероятно, надо выключить?

Ответа нет: и Ванюша успел заснуть. Зал погружается во тьму.

У подножья пологого, гладкого холма — рядок небольших домиков. Тот, который с антенной, так и дышит приветом и уютом. Стены опалублены и выкрашены, окна маленькие, но ясные и чистые, окаймлены расписанным кружевом наличников. Не чета соседним домам, с полуразвалившимися завалинками, с клочьями пакли, торчащей из пазов, с неживыми тусклыми стеклами. Дом — праздник, дом — мечта доброй хозяйки.

И еще отличает дом от остальных телевизионная антенна. Пучки мерцающих латунных трубок на вершине здоровенной мачты, прихваченной коваными скобами к углу дома. Что ж, снять ее будет не трудно. Приедут осветители и займутся. Отдерут скобы, ослабят оттяжки и спустят вниз, во двор. Там и полежит, пока будут идти съемки. Где тут хозяин? Надо его предупредить.

Во дворе пусто, зато сени битком набиты ребятишками. Они молчат и внимательно слушают, как кто-то ругается там, за толпой, внутри дома. Да это же радио. Чертовски натуральный звук — УКВ. Позвольте, позвольте! Ну да: «Сеньор Маркуци ставит новый фильм». Радиопостановка. И неплохая постановка. Тем лучше — легче будет разговаривать с хозяином.

— А ну, пропустите-ка меня, дети! — требует Юра и врезается в горячую стену из мальчишек и девчонок. — Позвольте, позвольте!

Еще плотнее жмутся друг к другу ребятишки, чтобы пропустить неизвестного дядю. Но за порогом их еще больше, и Юре уже некуда, просто некуда ступить. Он столбом застревает в дверях и решительно не знает, что ему делать дальше.

— Дяденька, не засти! Дяденька, отойди! — вопят те, кто сзади, а на них кричат те, кто впереди: — Тихо вы там, малышня! Мешаете!

— Вам хорошо, вам видно. А нам не видно. Дяденька тут приперся какой-то. Дарья Дмитревна! Дарья Дмитревна-а!

Юра чувствует, что его взяла за локоть крепкая и твердая рука.

— Выйдемте, гражданин! — слышит он сказанное вполголоса, и его тащат назад с неженской силой. Он ступает на босые ребячьи ноги и так, среди ойканья и воплей, вываливается обратно во двор.

— Что такое? Попрошу без рук. Что такое? — смятенно бормочет Юра. Он не понимает, что с ним происходит. — Послушайте, вы!

Дарья Дмитриевна вытаскивает Юру на середину двора. В доме шум мгновенно угас, опять звучит громкий актерский голос. Взрыв смеха: актеры сказали что-то веселое.

У Юры ноет рука, он потирает ущемленное место. А та, что выдернула его сейчас из ребячьей толпы, Дарья Дмитриевна, высокая, жилистая женщина с грубым обветренным лицом, холодно рассматривает Юру.

— А что? И послушаю. Вот теперь рассказывай, что тебе запонадобилось, — невозмутимо говорит она.

Вышибалой в ресторанах ей бы служить. Или в цирке силовые приемы показывать.

— А почему вы меня тыкаете? Я не к вам пришел, я к хозяину. Где хозяин?

— Я хозяин. Чего надо? Ишь какой норовистый: пришел, всех взбулгачил и еще — не тыкайте. Да сколько вас в кило, сушеных?

— Очень хорошо! Очень хорошо! — зло радуется Юра. Сейчас он преподнесет вышибале новость. — Мы снимаем у вас антенну. Прошу иметь в виду.

— Какую такую антенну?

— Вот эту самую.

Юра хлопает ладонью по мачте. Хлыст недавно ошкурен, весь в потеках смолы. Юра чувствует, как ладонь прихватило тягучей, липкой массой. Он берется за носовой платок, оттирает, но куда там!

— Выдумщик ты, парень. Да кто тебе позволит?

— Позволите. Не позволите — заставим!

Дарья Дмитриевна пожевывает губы: ну, болтает!

— Вот что, однако: катись-ка ты отсюда! Пока цел. Слыхал?

Потом она никак не могла припомнить, как ей в руки попала метла. Стояла, видать, рядом, и руки сами потянулись к ней.

— Да как вы смеете! — заорал Юра, услышав свист прутьев. — Как ваша фамилия? Я запишу вас!

Он даже выхватил авторучку. А люди не любят, когда их записывают. Дарья Дмитриевна — не исключение.

— А я тебе запишу! — говорит она, и прутья свистят в опасной близости. Юре опахнуло щеку, шевельнулись кудри на голове.

Эта баба в самом деле собирается его бить. Кошмар какой-то. Юра пятится, потом не выдерживает и бежит. Бежит на улицу, где стоит спасительный газик.

— Гони! — дико кричит Юра и вваливается в машину. — Гони! Я ей сейчас покажу! Она у меня попляшет!

— Она — что? Зацепила тебя?

Ванюша видел манипуляции с метлой через открытую калитку. Звонко трещат шестерни, газик прыгает вперед.

Юра матерится — неумело, длинно и бессмысленно. Ванюша молча смотрит на него. Вот довела женщина человека, а? Сроду не матерился, а тут — на тебе! — показал себя во всей красе.

Мефистофель грустно попискивает. Манцуров задумчиво рассматривает морщинистое лицо директора этой деревенской школы. Надо отвечать, а Манцуров предпочел бы поработать со сценарием. Теперь, когда он видел натуру, он так хорошо, так ясно представляет себе весь сто сорок третий эпизод. Кое-что надо будет совершенно по-другому. Но ничего не попишешь — спрашивает гостеприимный хозяин. Надо выслушать и ответить. Расплатиться за гостеприимство.

Дело в том, что директор школы вздумал резать правду-матку. Сидел-сидел, слушал-слушал, смотрел-смотрел и вдруг объявил:

— Манцуров, а я ведь видел ваши картины.

— Да ну? — шутливо отвечает Манцуров. Что за манера — называть по фамилии. Мелочь, конечно, но задевает. Ведь так он называет своих старшеклассников.

— «Паруса» видел. И «Подводное царство» видел.

— Ну и как? — неохотно спрашивает Манцуров.

— Не то.

— Не то?