— Ванюха сказал? Сказал. Так в чем же дело? — хрустит огурцом Гаев.

Манцуров, морщась, смотрит на хрумкающего директора фильма:

— Это вы чмокали за дверью? Стыдитесь, Федор. Некрасиво. — И поворачивается к Сопову: — Не верю. В наше время? Работника кино? Избили? Сочинение. Легенда. Люди так хорошо к нам относятся.

— Замахнулась она, Сурен Михалыч. В самом деле.

— Что вы ей сделали?

— Ничего. Только сказал, что снимем антенну. А она — за метлу. Такая дикая старуха.

— К старухам подход надо. — Гаев с сожалением рассматривает огрызок огурца. Подумаешь, эстет. А набивать утробу чем-то надо, верно? — Старухи не любят, когда с ними с бухты-барахты.

— Ну и целуйтесь со своими старухами. А я не буду. Я — уеду. — Но говорит это Юра вяло. Первый пыл прошел.

— Вмешайтесь, Гаев. На вашу ответственность. И вообще — почему прибежали к режиссеру? Где директор фильма? Вы — старый лентяй, Гаев.

— Сурен Михалыч! — оскорбленно выпрямляется Гаев.

— Не слушаю. Приступайте. Работать надо, Гаев. Трудиться.

Замок в дверях звонко щелкает, словно тявкает. Гаев швыряет огрызок огурца вдоль коридора.

— Все сам, все сам. Никому нельзя довериться. Работнички!

Дверной замок отщелкивает обратно, Манцуров выглядывает в коридор:

— Слушайте вы, новорожденные! Объясните той бабусе, что в пятом году никаких телевизоров не было. Убедите ее, черт возьми!

— Убедим! — вдохновенно обещает Гаев. — Если мы не убедим, то кто убедит? Ого!

— Действуйте! — говорит Манцуров и скрывается за дверью.

Гаев приникает ухом в филенке. Слышно, как там, в кабинете, режиссер рассерженно клокочет и недовольно фыркает. Потом возобновляется маятниковый стук шагов, а в паузах шелестят страницы — режиссер взялся за сценарий.

— Пошли, что ли. Дитятко!

Гаеву досадно, что вот так, с маху, выдал обещание. Еще неизвестно, что там наделало дитятко. И события, надо полагать, не стояли на месте. Толпа разгневанных женщин вооружилась дрекольем, только и ждет, с кем расправиться.

На дворе Гаев окидывает взглядом лагерь экспедиции. В голову приходит хорошая мысль. Он складывает трубой ладони и провозглашает:

— Механики! Внимание! — Механики расположились в тени своих машин и покуривают, отдыхая после длинного пути. Они поворачивают к нему лица. — По машинам! За мной!

Механикам что? Привыкли к причудам киноначальства. Побросали окурки, завели моторы, заполнили синим чадом школьный двор и покатили следом за газиком, несущим желтую табличку на ветровом стекле.

Дарья Дмитриевна стоит у ворот и размышляет о происшедшем. И жалко парнишку, и смешно, и обидно, и зло берет. За метелку-то зачем взялась, дура? Ничего ладом не узнала, ни о чем не поговорила, а сразу за метелку. Парнишка ей не понравился, верно. Кто же ходит среди бела дня по поселку в трусиках и цветастой бабьей кофте? Некрасиво же, как не поймет. Ноги кривые, и вся их нестатность — наружу. Ему бы спрятать свои тощие кривули в настоящие широкие штаны, а он открыл всем напоказ и вроде бы гордится этим. А чем гордиться-то, господи! Была бы девчонкой, — ни за что не стала бы с таким гулять. Срамотища!

Сами-то какими были? Забыла? Помнишь, как комсомольская ячейка постановила — для здоровья: ребятам ходить все лето в трусах, а девчатам — в коротких шароварчиках и белых кофточках? И ходили. Выполняли комсомольское решение. Бабки плевались и ругались. Из-за угла водой окатывали. А они, комсомолки, все это терпели и ходили по улицам с голыми ляжками. Так чего же ты на парня окрысилась? Сама бабкой стала?

Зря обидела парня. Сама-то, небось, не стерпела бы, если б на тебя замахнулись. В драку бы полезла: не смеешь, права нет, не тронь. Этот не полез, мелковат в кости и характер, видно, не тот, но все равно — сердце-то у него есть. Кипит теперь в нем, как в котле, злое варево. Этак и навовсе озлобить человека можно. Одна метелкой зацепила, другой крепким словом обложил, третий пинка лежачему дал — вот и стал для человека мир темен и люди ненавистны. Ничего хорошего он в жизни разглядеть уже не может. Выпарят вот этак-то доброту из сердца, как из золота ртуть, и остается в человеке одна злоба. А злыдню какая жизнь? Пропал человек. Зря обидела парня, зря!

Опять же, рассудить, тебя-то он тоже обидел. Пришел незнамо кто, неведомо откуда, голоногий да голенастый, и — на тебе! — обрадовал: телевизор твой нарушу. Распетушился в чужом дому. А знаешь ты, петушина, как он, телевизор-то, доставался? Сколько деньжищ истрачено, сколько порогов оббито, сколько разных жалоб и прошений подано! Купила «Рубин», а а как его наладить, до дела довести — никто не знает. Не было еще телевизоров в Турьем логу, первый из Москвы привезла.

Приняли муки аж выше темени. В Серебрянске про телевидение ведать не ведают, только слыхали, что есть такое. Поехала дальше, в область, в Зауралье. Там и разговаривать не стали. Какой может быть разговор, когда еще телевидения-то нет, еще только башню строят? Покатила дальше, в уральскую столицу, в Свердловск. Глаза шире ворот раскрыли: что вы, гражданочка? Да разве за триста километров телевидение принимают? Ждите, пока техника дорастет.

Поняла Дарья: обмишурилась, раньше времени машину купила. Что же теперь? Попуститься? Еще чего… Вернулась в Зауральск и прямой дорогой в обком партии. Пошли навстречу, дали команду: привезла в Турьем логу телевизорщика. Полмесяца жил, поила, кормила. Толковый паренек попался — наладил-таки. Весь поселок бегал чудо смотреть, каждый вечер подле дома очередища выстраивалась. Заместо клуба Дарьин дом стал в поселке. Ребятишки до сих пор не отстают. А чего же? Пускай ходят, меньше баловства будет. И все это нарушить? Нет, умник, не на таковскую нарвался.

Телевизор теперь как звезда — и ей, и всему народу светит. Как же его отдать?

До звезд Дарья смолоду настырная была и теперь не уступит. Помнишь, как первую свою звезду искала? Дитенком еще, лет семи-восьми. Смотрела, смотрела вечерком на небеса и все никак понять не могла: а что же это такое, что взрослые звездами зовут? А тут, как на грех, и вывернись одна: сорвалась с вышины, прочертила полнеба и упала за горку. Совсем недалечко, только за ближние сосны зайти. Большая да яркая такая.

Побежала Дашенька искать ту звезду. Темно в лесу. Теперь густолесье хорошее, а тогда и вовсе тайга была. В вершинах ветер гудит, где-то сучки трещат, а Дарье не до этого — звезду ищет.

Искала, искала, умаялась. Спать охота, домой бы идти, а куда — не знает. Заблудилась. Ну, ничего, дом-то недалеко, рядом, сейчас отыщет. Светать стало, а дома все нет и нет. Даже обидно. Присела у куста, поплакала, а потом и уснула. Выспалась и опять пошла дом искать.

И нашла. Идет себе по поселковой улице как ни в чем не бывало. Бабы из домов глядят, глазам не верят: Дашка домой идет, а ее весь поселок в горах и в лесу искал.

Пришла домой, а мать не знает, что с дочерью делать: и шлепков даст, и расцелует, и слезами обольется. Баб набежал полон дом.

— Где хоть шлялась-то, доченька?

— Звезду искала.

— Какую-такую звезду?

— А которая с неба упала.

— Батюшки-светы! Выдумает же. Нашла хоть?

— Не-е. Она в озерко упала. Там светит.

— Час от часу не легче! В воду хоть не лазила?

— Лазила. Не достать было. Как я в воду залезу, так она запрятается. Не видно.

— Так ведь утопнуть могла.

— Не-е. Я легкая, не утопну.

— И еще звезду пойдешь искать?

— А чего? И пойду, если упадет.

— Ну и девка!

А что — девка? Девка как девка. Маленько своеобычная была, верно. Должно, потому, что единственная дочка была у турьеложского углежога, баловница. Все как-то не так получалось, как у других. Девчонки-ровесницы все в Турьем логу пооставались, замуж повыходили, домашним хозяйством занялись. Так тут и постарели. А Дарью Кокорину на Дальний Восток понесло, да не куда-нибудь, а в самую глухомань, на Зею, на золотые прииски. Как тогда их звали — хетагуровки. Была такая Валя Хетагурова, позвала девчат на Дальний Восток. Тысячи понаехали, отозвались на призыв.