— Послушайте, — сказал он индейцам. — Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной в Париже.

Индейцы склонились к нему поближе.

— Белый вождь, тебе слово, — сказал высокий индеец.

— То, что, с моей точки зрения, должно было быть прекрасным, произошло со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете, что такое Париж? Отлично. Так вот, оказалось, что это худшее, что когда-либо со мной происходило.

Индейцы усмехнулись. Они знали свой Париж.

— Это был первый день моего отпуска. Я шел по бульвару Малерб. Мимо проезжала машина, из которой высунулась красивая женщина. Она подозвала меня, и я подошел. Она отвезла меня в какой-то дом, а точнее, в особняк, где-то на окраине Парижа, и там со мной случилось то самое, прекрасное. Потом кто-то вывел меня из дома через другую дверь, не через ту, в которую я входил. Красавица сказала, что мы больше никогда не увидимся, что она не сможет больше никогда встретиться со мной. Я хотел запомнить номер дома, но дом оказался одним из множества совершенно одинаковых особняков, составлявших целый квартал.

С того момента и до конца отпуска я только и делал, что пытался найти эту красавицу. Однажды мне показалось, что я заметил ее в театре. Но это была не она. В другой раз я мельком увидел в проезжающем мимо такси женщину, которую принял за нее, вскочил в другое такси и велел ехать следом. Но мы потеряли то такси. Я был в отчаянии. В результате вечером накануне того дня, когда мой отпуск заканчивался, я пребывал в таком отчаянии и унынии, что отправился на экскурсию в сопровождении гида из тех, что сулят показать вам весь Париж. Мы посетили самые разные места. «Это все?» — спросил я гида. «Нет, есть еще одно местечко, но это очень дорого», — ответил он. Поторговавшись, мы в конце концов сошлись с ним в цене, и гид повез меня туда. Это был старинный особняк. Заглянуть внутрь можно было сквозь щель в стене. Вдоль стены, каждый у своей щели, стояло множество мужчин в мундирах всех союзных армий и много красивых латиноамериканцев в смокингах. Я тоже прильнул к щели. Некоторое время ничего не происходило. Затем в комнату вошла красивая женщина в сопровождении молодого британского офицера. Она небрежно скинула длинную шубу, шляпу и бросила их в кресло. Офицер начал расстегивать портупею. И тут я узнал ее — это оказалась та самая женщина, с которой у меня случилась та самая незабываемая встреча.

Йоги посмотрел на свою опустевшую тарелку, в которой прежде были бобы.

— С тех пор, — сказал он, — я потерял интерес к женщинам. Не могу передать, как я страдал. О, как я страдал, ребята, как я страдал! Я винил во всем войну. Я винил Францию. Я винил общее падение морали. Я винил молодое поколение. Я винил то, винил се. Но теперь я исцелен. Вот вам пять долларов, ребята, — его глаза сияли. — Съешьте еще что-нибудь. Сходите куда-нибудь. Это самый счастливый день в моей жизни.

Он встал с табурета, на котором сидел за стойкой, импульсивно пожал руку одному из индейцев, положил ладонь на плечо другому, открыл дверь и шагнул из столовой в ночь.

Индейцы переглянулись.

— Белый вождь — славный малый, — высказал свое суждение большой индеец.

— Думаешь, он был на войне? — спросил маленький индеец.

— Это вопрос, — сказал большой.

— Белый вождь сказал, он купить мне новый протез, — жалобно сказал маленький.

— Может, ты получишь нечто большее, — сказал большой индеец.

— Хорошо бы, — сказал маленький. Они снова принялись за еду.

На другом конце стойки близился к завершению семейный союз.

Скриппс О’Нил и его жена сидели рядом. Теперь у миссис Скриппс не оставалось сомнений. Она не смогла его удержать. Она пыталась, но потерпела фиаско. Она проиграла. Она знала, что ведет безнадежную игру. Теперь его уже не удержать. Мэнди снова говорила. Она говорила, говорила, говорила без умолку. В этом пульсирующем потоке литературных сплетен утонул ее, Даяны, брак. Она не смогла его сохранить. Теперь Скриппс уходит. Уходит. Уходит от нее. Даяна сидит с несчастным видом. Скриппс слушает россказни Мэнди. Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер, ставший здесь уже старым другом, читает свою «Детройт ньюс». Она не смогла его удержать. Не смогла его удержать. Не смогла его удержать.

Маленький индеец встал со своего табурета у стойки и подошел к окну. Оно было покрыто толстым слоем изморози. Маленький индеец подул на замерзшее стекло, пустым рукавом своей ярко-клетчатой куртки протер глазок и выглянул наружу. И тут он внезапно отвернулся от окна и опрометью бросился на ночную улицу. Высокий индеец понаблюдал за тем, как он выбегает из столовой, не спеша покончил с едой, сунул в зубы зубочистку и только после этого отправился за другом в ночь.

Они остались в столовой одни. Скриппс, Мэнди и Даяна. С ними — только коммивояжер. Теперь он был старым другом. Однако сегодня нервы его оказались на пределе. Он резко свернул газету и направился к выходу.

— Всем пока, — сказал он и тоже вышел в ночь. Похоже, ничего другого не оставалось сделать. И он это сделал.

Теперь в столовой их осталось трое. Скриппс, Мэнди и Даяна. Только эта троица. Мэнди говорила. Говорила, навалившись грудью на стойку. Скриппс не сводил с нее глаз. Даяна Уже даже не притворялась, что слушает. Она знала, что все кончено. Все и было кончено. Но она решила предпринять еще одну попытку. Одну последнюю храбрую попытку. Вдруг ей все же удастся удержать его. Может, все это было лишь сном? Она постаралась придать голосу спокойствие и заговорила:

— Скриппс, дорогой, — сказала она. Ее голос все же чуточку дрожал, но она взяла себя в руки.

— Чего тебе? — резко спросил Скриппс. О, опять эта ужасная отрывистая манера говорить.

— Скриппс, милый, не думаешь ли ты, что пора домой? — Голос Даяны вибрировал. — У нас с тобой есть новый выпуск «Меркьюри». — Чтобы угодить Скриппсу, она читала теперь не «Ландон меркьюри», а «Американ меркьюри». — Его уже принесли. Мне бы так хотелось, чтобы тебя потянуло наконец домой, Скриппс, там, в этом номере «Меркьюри», есть одна замечательная вещь. Пойдем домой, Скриппс, я никогда раньше ни о чем тебя не просила. Пойдем домой, Скриппс. О, пойдем же домой.

Скриппс поднял голову. Сердце Даяны забилось сильней. Может, пойдет? Может, она его все же еще держит? Держит его. Держит его.

— Пойдем, Скриппс, дорогой, — мягко повторила Даяна. — Там есть превосходная статья Менкена о хиропрактиках.

Скриппс отвернулся.

— Так ты не идешь, Скриппс? — с мольбой в голосе спросила Даяна.

— Нет, — ответил Скриппс. — Я больше ни в грош не ставлю Менкена.

Даяна уронила голову.

— О, Скриппс, — сказала она. — О, Скриппс.

Это был конец. Теперь она получила ответ. Она потеряла Скриппса. Потеряла. Потеряла. Все кончено. Финал. Его не вернуть. Она тихо плакала. Мэнди снова говорила.

Внезапно Даяна выпрямилась. У нее осталась одна, последняя просьба. Один последний вопрос к нему. Всего один. Он, конечно, может ей отказать. Может не пойти ей навстречу. Но она все же попросит.

— Скриппс, — сказала она.

— Ну, что еще? — Скриппс в раздражении повернулся к ней. Возможно, ему было ее и жалко, он сам не знал.

— Можно мне взять птицу, Скриппс? — Голос Даяны дрогнул.

— Разумеется, — сказал Скриппс. — Почему бы нет?

Даяна подняла клетку. Птица спала, стоя на одной ноге, как в тот вечер, когда они познакомились. Как кто-то там. Ах да, как старая скопа. Старая, старая скопа из ее родного Озерного края. Она тесно прижала к себе клетку.

— Спасибо, Скриппс, — сказала она. — Спасибо тебе за эту птицу. — Ее голос снова дрогнул. — А теперь мне нужно идти.

Тихо, молча, стянув на груди шаль, прижимая к себе клетку со спящей птицей и экземпляр «Меркьюри», лишь однажды оглянувшись, чтобы в последний раз взглянуть на того, кто когда-то был ее Скриппсом, она открыла дверь и вышла в ночь. Скриппс даже головы не повернул. Он был весь сосредоточен на том, что рассказывала Мэнди. А Мэнди снова говорила.