— А я думал, город очистили, — сказал я. — Думал, что теперь порядочный человек может без пуленепробиваемого жилета пройти ночью по улицам.

— А его и подчистили, — сказал Доббс. — Только не до конца. А то ведь можно и грязного доллара лишиться.

— Так лучше не говорить, — заметил я. — А то можно и жетона лишиться.

Доббс засмеялся.

— Да и черт бы с ним, — хмыкнул он. — Через две недели я буду уже в армии.

Для него инцидент был исчерпан. Потерял всякий смысл. Доббс отнесся к нему как к чему-то само собой разумеющемуся. И даже не расстроился.

Тюремный блок был новехонький. Серые, как на военном корабле, стены и двери еще блестят свежей краской, лишь в двух-трех местах обезображенной плевками. Лампы верхнего света утоплены в потолке и скрыты массивной панелью из матового стекла. У стены камеры стоит двухъярусная койка, наверху, завернувшись в темно-серое одеяло, храпит человек. По тому, что спать он лег рано, что от него не пахло ни виски, ни джином и выбрал он верхнее место, чтобы никому не мешать, я понял, что в камере он старожил.

Я сел на нижнюю койку. Револьвер у меня забрали, но карманы не обшаривали. Я достал сигарету и потер горевшее опухшее колено. Боль отдавалась даже в лодыжке. Виски, которое я, закашлявшись, выплюнул себе на пиджак, пахло отвратительно. Я приподнял полу пиджака и выдохнул на нее дым. Дым поплыл вверх, обволакивая плоский светящийся плафон на потолке. Где-то далеко, в другом конце тюрьмы, пронзительно кричала женщина. Здесь же было покойно, как в церкви.

Женщина все кричала. Вопли ее звучали пронзительно, тонко и неестественно и походили на вой койотов на луну, не хватало лишь той верхней пронзительной нотки, какая бывает у койотов. Через какое-то время вопли стихли.

Я выкурил две сигареты подряд, а окурки выбросил в маленький унитаз в углу камеры. Мужчина на верхней койке храпел по-прежнему. Единственное, что я смог разглядеть из его внешности, были жирные лоснящиеся волосы. Спал он на животе. Хорошо спал. Ему было лучше всех.

Я опять уселся на койку. Состояла она из металлических полосок, на которых лежал тонкий жесткий матрас. Сверху аккуратно сложены два темно-серых одеяла. Очень симпатичная тюрьма. Расположена на двенадцатом этаже нового здания муниципалитета. И здание очень хорошее. И Бэй-сити — прекрасный городок. Тем, кто здесь живет, он очень нравится. Если бы я жил здесь, мне Бэй-сити тоже нравился бы. Я любовался бы прекрасной голубой бухтой, утесами, гаванью с яхтами и тихими улицами: старые дома задумчиво стоят под сенью старых деревьев, а новые — обсажены зелеными газонами, молодыми деревцами и обнесены сетчатыми оградками. Я знаком с одной девушкой, которая живет на Двадцать пятой улице. Хорошая улица. И девушка славная. И Бэй-сити ей тоже нравится.

Правда, она вряд ли вспоминает о мексиканских и негритянских трущобах, раскинувшихся на унылом пространстве к югу от заброшенной городской железной дороги. Вряд ли думает о погребках и о пропахших потом танцевальных зальчиках, о притонах курильщиков марихуаны, об узких лисьих мордочках, глядящих поверх газет в отнюдь не спокойных гостиничных холлах, о ворах-карманниках и жуликах, о пьяницах, сводниках и проститутках, слоняющихся по приморским набережным.

Я подошел к дверной решетке. В коридоре никого не было. Свет спокойный и приглушенный. Дел, судя по всему, в тюрьме не много.

Я взглянул на часы. Девять сорок пять. Самое время прийти домой, залезть в тапочки и сыграть партию в шахматы. Выпить холодного виски из высокого бокала и, не торопясь, выкурить добрую трубку. Самое время посидеть, поджав под себя ноги и ни о чем не думая. Подремать над журналом. Побыть просто самим собой, человеком, у которого нет других забот, кроме как отдохнуть, подышать ночным воздухом и проветрить мозги для следующего рабочего дня.

По коридору, разглядывая номера на камерах, шел мужчина в серо-голубой тюремной форме. Остановился перед моей решеткой, отпер замок и посмотрел на меня тем суровым взглядом, который, как считают тюремщики, никогда не должен исчезать с их лица. Мол, я полицейский, братец, со мной шутки плохи, так что ты поосторожнее, братец, а то так тебя отделаю, что поползешь на четырех, кончай с этим, братец, говори правду, братец, пошевеливайся, не забывай, что с нами шутки плохи, мы полицейские и с такими простофилями, как ты, можем делать что угодно.

— На выход, — сказал мужчина.

Я вышел из камеры, он снова запер ее, щелкнул пальцами, и мы пошли к широким стальным дверям, которые он открыл, потом запер за нами — при этом на большом железном кольце приятно позвякивали ключи, — и вскоре мы вошли в железную дверь, снаружи выкрашенную под дерево, а изнутри по-корабельному серую.

У стойки стоял Дегармо и о чем-то беседовал с сидящим за столом сержантом.

Он посмотрел на меня своими металлическими голубыми глазами и спросил:

— Ну, как поживаешь?

— Отлично.

— Понравилась наша тюрьма?

— Тюрьма отличная.

— Капитан Веббер хочет с тобой поговорить.

— Отлично.

— Ты что, кроме «отлично» других слов не знаешь?

— Знаю, — сказал я. — Только для других случаев.

— Ты вроде как прихрамываешь, — заметил Дегармо. — Споткнулся, что ли?

— Да, — ответил я. — Наступил на дубинку. А она подпрыгнула и ударила меня по левому колену.

— Нехорошо, — глядя на меня пустым взглядом, проговорил Дегармо. — Забери свои вещи из камеры хранения.

— Вещи при мне, — сказал я. — Их у меня не отбирали.

— Вот и отлично, — сказал Дегармо.

— Я тоже так думаю, — согласился я. — Все отлично.

Сержант за столом поднял свою взлохмаченную голову и уставился на нас с любопытством.

— Надо бы вам посмотреть на ирландский носик Коуни, — сказал он. — Если на самом деле хотите увидеть что-нибудь действительно интересное. Он у него расплылся по лицу, как сироп по вафле.

— А что случилось? — рассеянно спросил Дегармо. — Угодил в драку?

— Не могу знать, — сказал сержант-письмоводитель. — Может быть, это тоже дело той дубинки, которая подпрыгнула?

— Что-то ты чертовски много болтаешь для сержанта канцелярии, — одернул его Дегармо.

— Сержант канцелярии всегда отличался разговорчивостью, — сказал сержант. — Может быть, поэтому он и не стал до сих пор лейтенантом по убийствам.

— Видишь, как мы тут живем, — хмыкнул Дегармо. — Ну просто как одна большая дружная семья.

— На лицах у всех — сияющие улыбки, — добавил сержант-канцелярист, — руки распахнуты для объятий, а в каждой из них — по увесистому булыжнику.

Дегармо резко кивнул мне, и мы вышли.

Капитан Веббер дернул в мою сторону своим свернутым носом и сказал:

— Садитесь.

Я сел на деревянный стул с округлой спинкой и отодвинул свою левую ногу от острого края сиденья. Кабинет был угловой, просторный, чистый. Дегармо сел сбоку от стола. Закинул ногу на ногу и уставился в окно, задумчиво потирая лодыжку.

— Вы искали неприятностей, и вы их получили, — начал Веббер. — Вы ехали в жидом районе со скоростью пятьдесят пять миль в час и пытались уйти от полицейской машины, которая сиреной и красным фонарем давала вам сигналы остановиться. После остановки вы оскорбительно вели себя и ударили полицейского по лицу.

Я молчал. Веббер взял со стола спичку, разломал ее и половинки выбросил на пол.

— Или они, как обычно, врут? — спросил он.

— Их рапорта я не видел, — ответил я. — Может быть, я и ехал со скоростью пятьдесят пять миль в жилом районе или по крайней мере в черте города. Полицейская машина стояла перед домом, в который я заходил. Когда я уехал, она последовала за мной, но тогда я еще не знал, что это полицейская машина. Следовать за мной было незачем, и вид этой машины мне не понравился. Я поехал чуть быстрее, но только для того, чтобы въехать в освещенный район города.

Дегармо скосил глаза и посмотрел на меня тусклым, ничего не выражающим взглядом. Веббер нетерпеливо лязгнул зубами.