— Я планирую вернуться домой, — сказал Золтан.

— Домой? — переспросила Эвелина, но Григорий понял, о чем речь.

— В Венгрию. Домик на берегу озера Балатон ждет меня.

— И давно ты это задумал? — с ноткой обиды в голосе спросил Григорий. — Мне тебя будет очень не хватать.

Это не было пустой фразой. С кем еще он будет спорить о Малере[44], сравнивать переводы Бодлера[45], жаловаться на ужасающий уровень прозы, что печатается в «Нью-Йоркере»? Золтан доводил себя до исступления из-за каждого дурацкого книжного обозрения, опубликованного в «Таймс». При этом его не особенно волновало, кто автор книги и о чем она. Он звонил Григорию, чтобы сообщить, когда и где будут транслировать ту или иную запись какого-то из произведений Шумана. Если кто-нибудь из студентов имел несчастье заявить, что ничего не знает о Дягилеве, Бродском или Ванессе Белл[46], Золтан приходил в неистовство.

— Мне тоже, — соблюдая приличия, поддержала Григория Эвелина.

— Поскучаете-поскучаете и успокоитесь. — Золтан дрожащими руками налил себе скотч. — Как по мне, то сейчас самое время вернуться домой.

— Я и понятия не имел, что ты такое планируешь.

— Ничего я не планировал. Просто когда я начал пролистывать старые дневниковые записи, то вспомнил многое из того, о чем не вспоминал уже долгие годы. Забавно, правда? В Рождество я наблюдал через окна автобуса за людьми, украшавшими елки, и вспомнил завернутые в мятые обертки леденцы, которые в детстве вешал на елку. Не поверишь, но я не думал о них уже много лет. Целый день я пытался и не мог вспомнить, как называются эти конфеты по-венгерски. Тогда-то я и понял: пора возвращаться домой.

Григорий кивнул. Он и сам испытывал подобные чувства, но не мог решить, какое место следует считать своим домом. После смерти Кристины он подумывал о переезде, но потом решил остаться в Бостоне, однако перебраться из большого дома в кондоминиум[47].

— И как называется рождественская конфета? — спросила Эвелина.

— Szaloncukor!

Григорий заметил ликование в глазах Золтана.

— Я думаю, интересно вернуться в края, откуда вынужден был бежать много лет назад, — продолжал венгр. — Теперь я могу говорить все, что думаю, без риска для жизни. Живя здесь, я забыл, как чувствует себя человек, над которым нависла смертельная опасность из-за опрометчиво сказанного слова. Быть интеллектуалом, понимать, что на самом деле происходит в стране, было во времена моей молодости крайне опасно. Быть тем, кто ты есть, значило постоянно оглядываться, всегда быть начеку.

Григорий задумался. Золтан не был гигантом от литературы, скорее его деятельность можно сравнить с подстрочным примечанием к списку великих побед культуры над тоталитаризмом. Как литературному душеприказчику поэта Григорию выпадает редкая удача самому стать причастным к этой борьбе, если, конечно, он сможет найти переводчика и издателя поздних работ Золтана. Поиски займут много времени, но для чего, в конечном счете, дана жизнь, если не для этого?

— Эта страна долгие годы была мне вторым домом, но этот дом, смею заметить, не из комфортных. Не уверен, что когда-нибудь смогу почувствовать себя в Америке не иностранцем. Сегодня утром я читал свои записи… Не знаю, Эвелина, говорил ли вам Григорий, что я пишу воспоминания на основании своего дневника… Так вот, я перечитывал записи, сделанные мною после приезда в Штаты. Тогда я обращал внимание на такие вещи, о которых сейчас и не задумываюсь. До переезда в Америку я долгое время жил в Лондоне и даже не представлял, насколько британцы и американцы не похожи. Как только я сошел с трапа самолета, эта непохожесть сразу же бросилась мне в глаза.

— И в чем она? — спросила Эвелина.

— Ну, все куда-то спешат, жестикулируют. Все в этой стране находятся в состоянии постоянной спешки.

— А что, в Англии никто никуда не торопится?

— Британцы не демонстрируют свои эмоции на людях. Американцы несдержанны. Они клянутся, ругаются и похлопывают друг друга по спине. До приезда в Штаты я ничего подобного не видел.

Григорий кивнул, вспоминая собственную реакцию.

— Я испытал настоящий шок при виде американских домов, — сказал он. — Никогда не забуду изумление, которое почувствовал при виде разбросанных по пригороду огромных зданий. Я не верил, что такое возможно. Там были комнаты, в которых никто никогда не жил. Владельцы называли их комнатами для гостей.

Золтан согласно кивал головой.

— Эта страна была радушной хозяйкой, но я всегда чувствовал себя здесь гостем. Ты меня понимаешь?

— Да, понимаю, — сказал Григорий. — Мне тоже здесь не всегда уютно.

— Вы эгоисты, — улыбнулась Эвелина.

— Что касается эгоистов, то я знаю одного, — сказал Золтан. — Я только что прочел воспоминания Берлиоза. Давайте поговорим об эго.

Он начал говорить о книге, но Эвелина прервала его:

— Не хочу показаться невежливой, но у меня замерзли ноги. Вы можете продолжать, а мне надо перебираться на ковер.

Григорий заметил, что она дрожит.

— Бедняжка, — сказал Золтан. — Идите согрейтесь.

Проводив Эвелину взглядом, Григорий почувствовал укоры совести. Нельзя оставлять ее одну. Без сапожек она выглядит такой беззащитной! Он винил в этом не только Роджера и Хоан, но и себя. Как ей, должно быть, трудно с человеком, который не хочет «спешить».

К столику с напитками подошла Натали Тьерри, профессор-социолог, и Золтан начал рассказывать им о первых любовных приключениях молодого Берлиоза. Вскоре Григорий потерял нить повествования. Он думал о Дрю Брукс. Она звонила ему вчера. К сожалению, он прослушал записанное на автоответчик сообщение слишком поздно, рабочее время давно закончилось. Ему нравились мягкие нотки ее голоса. Дрю извинилась, что не позвонила раньше, неделя выдалась на редкость загруженной. Она только что вернулась из отпуска и теперь вынуждена много работать… Григорию импонировали ее уверенность, энергичность и независимость. Его восхищало даже то, что вместо электронной почты она предпочитает звонить по телефону. Слишком уж много людей в наши дни боятся общаться с незнакомым человеком по телефону.

«Я прочла ваши переводы, — под конец заявила Дрю Брукс, — и хотела бы обсудить кое-что».

Григорий почувствовал глубокое облегчение. Две недели молчания закончились. Он уже начинал думать, что, получив книгу, Дрю решила: будет неудобно, если она встретится с Григорием прежде, чем прочтет ее. Или, возможно, стихи оставили ее равнодушной. Или она вообще их не читала. Прошлый месяц Дрю занималась вопросами, связанными с жизнью и коллекцией ювелирных украшений Нины Ревской, так что стихотворения Ельсина должны были вызвать у нее определенный интерес. Согласно кивая, пока его коллеги обсуждали Берлиоза, Григорий размышлял над тем, стоит ли рассказать Дрю всю правду о кулоне, стихах, письмах и фотографиях из виниловой женской сумочки. Просто выложить ей все. Пусть использует при написании своего каталога, памфлета или как там оно называется. Она уже читала стихи. Наверное, ей будет любопытно сравнить их с письмами…

Нет. Нет. Но почему «нет»? Он может показать ей письма. Но почему она должна заинтересоваться? Никому ведь не интересно. Немного подумав, Григорий решил, что Дрю, возможно, станет исключением.

К нему подошел Билл Мур и, качая головой, принялся комментировать недавний ультиматум президента.

— Надеюсь, они начнут демонтировать свои ракетные установки, — из желания поспорить с Биллом заявил Григорий. — Возможно, Хусейн одумается.

— Ага, а «Ред Сокс» станут чемпионами, — покачав головой, сказал Билл Мур, а потом, как обычно, пустился в утомительную для слушателей критику президента. — Осталось потерпеть еще один год этого безумия, и мы от него избавимся.

Григорий что-то отвечал собеседнику, вполуха слушал, что говорит ему Билл Мур, но душой был далеко отсюда. Он потерял интерес к этим людям. Ему не о чем было разговаривать с коллегами. Когда это случилось? После смерти Кристины или недавно? Он слишком задержался на кафедре, из года в год читая одни и те же предметы, посещая одни и те же научные конференции, публикуя статьи о Викторе Ельсине и его окружении. Теперь вся эта бурная деятельность казалась лишенной смысла. Даже его коллеги, которых он когда-то считал своими друзьями, на самом деле таковыми не были.