Задумываюсь: а сколько вообще сюда нужно ездить, кто скажет, когда хватит надоедать людям и пора садиться за письменный стол?.. Более менее ясно, что пока оставить в покое могу одну только Софью Маркеловну: она, кажется, все уж и так выложила, спасибо ей. Разве что почаевничаем на досуге.

В детдом сегодня идти незачем: там отправляют младших в пионерлагерь, не до меня им; в школу лучше всего подгадать к концу занятий — в перемену много не наговоришь. Если, конечно, мой «американец» не занят во второй смене. На всякий случай звоню — приятный женский голос, принадлежащий, как выясняется, директору школы, сообщает, что Козин освободится после трех; осторожно выспрашиваю, не вызовет ли у него мой визит какого-то внутреннего протеста, неудовольствия, каков он в отношениях с людьми, — приятный голос обнадеживает: «Ну, что вы, что вы! Приходите прямо ко мне, я вас познакомлю. Леонид Иванович человек у нас общительный, не беспокойтесь, пожалуйста…»

Все как будто складывается благоприятно, сам себе обещаю быть предельно ненавязчивым, ограничиться вопросами, касающимися только Орлова, и все же, переступая порог кабинета, вынужден переступать и свои мгновенно возникшие неуверенность, колебания. Как мысленно не оправдываюсь, даже в моей программе-минимум есть что-то от бесцеремонности. Люди дружили, а ты напролом лезешь в чье-то личное со своим любопытством: расскажите о вашей дружбе! Понимаю, что все в данном случае усугублено особенностями биографии этого Козина, но — не стану обманываться — это же обстоятельство одновременно и обостряет интерес к нему.

Директор, худенькая немолодая женщина — голос у нее гораздо моложе, — говорит с лысоватым большеголовым мужчиной о расписании экзаменов; у нее славная располагающая улыбка, молодящая лицо, — на какой-то миг возраст и ее приятный молодой голос как бы приходят в соответствие.

— Вот это наш Леонид Иванович и есть, знакомьтесь, — представляет она своего собеседника и проворно поднимается. — А меня простите — убегаю…

Вид у меня, вероятно, растерянный, даже глуповатый — очень уж все стремительно происходит, словно с размаху налетаю на кого-то, — в светло-ореховых глазах Козина мелькает умная смешинка; она-то, чуть задев, и приводит меня в равновесие. Объясняю, что хотелось бы порасспрашивать об Орлове, — несколько нажимая на фамилию Орлова и тем давая понять, что всяких иных привходящих не собираюсь касаться; объясняю также, зачем мне все это нужно, — в знак понимания Козин наклоняет голову.

— Наслышан. Сам уж хотел на встречу напроситься.

— От кого ж наслышаны?

— От Александры Петровны, прежде всего.

— Вы ее знаете?

— Ну как же.

Откуда он ее знает, давно ли знает, — не спрашиваю, полагая и подобные вопросы вне того круга, который сам же и очертил. Пока обмениваемся первыми репликами, успеваю разглядеть своего собеседника. Чистый высокий лоб слит у самой макушки с лысиной, в то время как русые волосы на висках и на затылке еще густы и чуть курчавятся — эдакая широкая полированная просека в сплошных зарослях; русые же, какого-то сероватого оттенка и уже клочкастые — от возраста — брови; светло-ореховые, спокойной ясности глаза — такой спокойно-внимательный взгляд был и у Орлова, судя, конечно, по фотографиям; тщательно выбритые щеки — гладкие, ровные, и только по краям губ, когда он умолкает, ложатся нестираемые косые бороздки — образуются они, независимо от прожитых лет, когда человек подолгу и угрюмо молчит; нижний ряд зубов, при разговоре, отливает синеватым блеском нержавейки.

В дверь непрерывно кто-то заглядывает — то любопытные ребячьи рожицы, немедленно исчезающие, то взрослые, которым надо отвечать, что директор скоро будет, — Козин закуривает папиросу, в чем я немедленно поддерживаю его, предлагает:

— Пойдемте на улицу — все равно тут поговорить не дадут. До шести я полностью свободен. Можно в парк — это рядом.

Росту он среднего, вровень со мной, широкий в плечах и по-хорошему сух, крепок телом. На нем удобная, навыпуск рубаха бледно-голубого цвета, брюки отутюжены, на ногах порядком поношенные сандалеты; посматриваю на него, смутно пытаясь что-то найти, и понимаю, чего не обнаруживаю в нем — против ожидания: ничего заморского. Что это такое должно быть бы — и сам, конечно, не знаю.

Неподалеку от парка идущий навстречу низенький полный мужчина с яблочно-розовыми щеками почтительно приподнимает соломенную шляпу:

— Доброго здоровьица, Леонид Иванович.

Козин вежливо отвечает, он, кажется, не прочь бы остановиться и остановился бы, будь один; на достаточном расстоянии объясняет:

— Уразов. У Сергей Николаича завхозом был.

— Слышал, слышал! — Я торопливо оглядываюсь, теперь и сам жалея, что не остановились. — Вы и его знаете?

— Скорей удивительно, что вы знаете, — усмехается Козин и, помолчав, другим, сдержанным тоном добавляет: — Все время с Орловым, до последнего был. А после него сразу ушел на пенсию.

— С новым не сработался?

— Не берусь судить. — Козин неопределенно пожимает плечами. — Факт, как говорят, остается фактом.

Впервые мелькает мысль о том, что сколько б ни ездил в Загорово, с какими бы людьми ни встречался, — то засиживаясь с ними в кабинетах, то, как сейчас, уходя для разговоров в парк, — о многих подобных тонкостях, нюансах, так никогда и не узнаю, они ушли вместе с Орловым. Оглядываюсь опять — Уразова уже не видно, свернул куда-то…

Парк основательно запущен, бесхозный, пользуясь распространенным ныне словцом. Входим в боковую, провисшую на одной петле дверцу; то тут, то там торчат давние черные пеньки — старые подгнившие деревья срубили, а новых не посадили; на дорожки, которые никто не окашивает, не подметает, выползла трава, остановленная на середине прибившим ее жгучим солнцем. Чего тут много, так это воробьев — похоже, что жара согнала их сюда, в жиденькую, дробленную солнечными пятнами тень, со всего Загорова.

Козий уверенно выводит к скамейке под корявыми, сомкнувшимися кронами вязами — тень тут гуще, прохладней, по крайней мере в первые минуты, когда мы садимся и, не сговариваясь, кладем между собой две пачки «Беломора». Леонид Иванович расстегивает верхние пуговицы рубахи, потирает поросшую рыжей шерсткой грудь, непринужденно — нога о ногу — скидывает сандалеты.

— Благодать!.. До войны парк у нас лучше был — следили. Музыка играла, гулянье… Теперь по выходным народ в лес стремится, куда-нибудь на речку. А тут что ж, — парочки, когда им поцеловаться охота. Да в день получки — собутыльники, с глаз подальше… Ходили и мы тут с Сергеем — ребятами. Правда, времени у нас на это поменьше было. Чем у нынешней молодежи. И учились, и работали.

— Мне рассказывали, вы с ним большие друзья были?

— Просто — друзья, без дополнений… Понятие это ни в каких дополнениях не нуждается. — Козин берет папиросу, не спеша обминает ее, вертит, разглядывая спичку, будто проверяя, есть ли на ней серная головка, закуривает и молчит еще и после этого. — Друг бывает один… ну, два. Остальные так — знакомые, приятели.

— Звучит, как формула, Леонид Иванович, — завязывая разговор, шучу я.

— Что ж, — скупо усмехается Козин, — в моем возрасте пора уже что-то и сформулировать. Для собственного употребления хотя бы.

Он снова молчит — тем молчанием, которое не тяготит, не ставит тебя, собеседника и слушателя, в неловкое положение: оно особое, это молчание — живое, связующее обе стороны так же, как и разговор. Потом, сбив с папиросы пепел, говорит точно взвешенными словами:

— Дружили с детства… О детстве и юности можно не распространяться: все обыкновенно. Как у всех — до войны. Школа, пионеротряд, комсомол. Самое дерзкое желание — шерстяные штаны заиметь. Самое большое лакомство — мороженое… Ничем он среди нас не выделялся. Такой, как все, был — хороший парень. Любил историю и математику. Великолепно плавал — лучше всех нас. Вот этим, пожалуй, выделялся. После десятилетки пошли работать. Он — пионервожатым в детдом. Я — преподавателем в семилетку. Заочно учились — на сессии вместе ездили. Наши первые девушки стали нашими женами. В отличии от нас — не очень почему-то дружными. Потом — война, первый этап закончен… Как видите — все буднично. Ни романтических скреплений кровью. Ни клятв верности на Воробьевых горах. Или на берегах Загоровки, на худой конец…