— Первая пара. Господин Харлампиев — господин Ковалёв!

Аркадий дрался аккуратно. Ковалёв нервничал, допускал ошибку за ошибкой. Сказывалось отсутствие школы.

Аркадий прощал ошибки противника. Он впервые дал согласие на участие в подобных соревнованиях: ведь он был профессионалом, и ему нельзя было драться с любителями. Но что поделаешь, боксёров в Москве было слишком мало!

Аркадия утомил этот бой. Утомил не физически, а чисто профессионально. Трудно было удерживаться, видя открытую голову противника, его незащищённый корпус.

Наконец во втором раунде Аркадий перешёл в атаку. Вот Ковалёв открылся. Удар. Правда, не очень сильный. Противник на полу. Нокдаун. Бой остановлен. Победа за явным преимуществом присуждена Харлампиеву.

В тот день он провёл ещё три боя. Дрались по олимпийской системе. Все встречи Аркадий выиграл легко и красиво.

В тот же день редактор журнала «К спорту» вручил Аркадию Харлампиеву кубок и диплом первого чемпиона России по боксу.

И никто из участников не предполагал, что это были последние соревнования по боксу, которые проходили в царской России.

Уже больше года грохотала война. Миллионы людей, одетые в шинели разного цвета, с разными погонами уничтожали себе подобных из пулемётов и винтовок различных систем, обжигали газами, рвали сотнями килограммов взрывчатки.

Ежедневно чудовище, имя которому — война, уносило десятки тысяч человеческих жизней. Фронту нужны были люди. Здесь уже не до политической неблагонадёжности. В офицерском составе огромная убыль. Часть кадровиков погибла на фронте, а часть окопалась в тылу, во всевозможных ведомствах и комитетах.

Ротами и батальонами командовали вчерашние учителя, адвокаты, недоучившиеся студенты. Фронту нужны были младшие офицеры.

И однажды Харлампиева вызвали к воинскому начальнику…

Газета «Русское слово», раздел «Вести с фронта»:

«Пали смертью храбрых: штабс-капитан Литовского полка Иван Сергеевич Ермаков, зауряд-прапорщик 16-го сапёрного батальона Сосин Иван Аристаркович, поручик 12-й тяжелоартиллерийской бригады Суп Кондратий Тихонович…

Пропали без вести: сотник 12-го Донского полка Лапин Тимофей Ильич, корнет Изюмского гусарского полка Гурский Борис Леонидович, прапорщик 186-го Ундомского пехотного полка Харлампиев Аркадий Георгиевич…»

«…Сейчас часовой дойдёт до угла барака. Всего двадцать шагов. Это почти полминуты. Там он возьмёт винтовку на ремень, повернётся спиной к ветру и начнёт раскуривать трубку. Не торопись. Подумай. Ведь всё надо делать наверняка. Бежать можно только один раз. Иначе — пуля в спину или в лучшем случае — тюрьма».

Часовой сделал первый шаг, Аркадий весь напрягся для прыжка…

— Господа юнкера, построиться на плацу!

Наконец долгожданная команда дежурного офицера. После неё в далёкое прошлое уйдут шесть месяцев казармы, муштры, надоевшие занятия. Вот оно, долгожданное производство! Школа прапорщиков застыла на плацу. На правом фланге оркестр.

— Школа, смир-но! Под знамя! Слушай! На кара-ул!

Командует командир первого батальона подполковник Носов.

Грянул оркестр. Из подъезда училища знамённый взвод выносит знамя. Вот оно проплыло перед рядами застывших юнкеров и закачалось на правом фланге.

— Воль-но!

Теперь можно расслабиться. Юнкера ждут. Через несколько минут они станут офицерами. В строю первой роты ожидает производства юнкер Харлампиев.

— Смир-но! Для встречи справа! Слушай! На кара-ул!

По плацу, к строю идёт генерал Крылов, начальник училища. Навстречу с шашкой «подвысь», остервенело выкидывая ноги, марширует Носов.

— Ваше превосходительство, Тамбовское пехотное военное училище построено. В строю юнкеров 460!

— Здравствуйте, господа!

— Здравия желаем, Ваше превосходительство!

Рявкнуло полтысячи юнкерских глоток.

— Поздравляю вас с офицерским званием!

— Ура-а-а! — восторженно, ликующе покатилось вдоль строя. В этом «ура» было всё: и бесконечные казарменные ночи, и радость предстоящего недельного отпуска, и долгожданные новые кителя с золотом однозвёздочных погон. А главное — очаровательные перспективы офицерской службы. Сейчас никто не думал о фронте. При чём здесь война? Ведь сегодня праздник — производство. Ах, как хорошо бы пройтись по Тверской! Осеннее солнце золотит погоны, шпоры звоном отсчитывают шаги, ножны шашки постукивают по голенищу. А женщины, женщины! Как они смотрят на офицеров! Призывно, жгуче. При чём здесь фронт, вши, окопы?

Праздник, новая жизнь!

С шутками, смехом бежали юнкера в гимнастический зал. Там ждало их аккуратно сложенное обмундирование, заранее сшитое тамбовскими портными. Аркадий скинул тяжёлые юнкерские сапоги, полотняную гимнастёрку. Надел бриджи, натянул хромовые сапоги со шпорами, застегнул китель, поправил наплечные ремни.

Сделал первый шаг и усмехнулся: шпоры мелодично аккомпанировали каждому его движению. Он вышел в наполненный звоном и смехом коридор, подошёл к зеркалу, подмигнул своему стеклянному двойнику.

В тот же день он получил назначение в полк, подъёмные деньги и недельный отпуск к родным в Смоленск.

Семь дней. Разве это срок, особенно если расстаёшься на столь неопределённое время?! А впрочем, как знать, на сколько расстаёшься! Война. Вон, пожалуйста, в газетах целая страница — списки погибших офицеров. Среди них много знакомых, друзей по гимназии, по институту, по спорту. Война — штука безжалостная.

Последний день Аркадий провёл с матерью, гулял с ней по городу, заходил к её знакомым. Пили чай, вздыхали, крестили милого Аркашу, который вот вчера ещё был гимназистом, а ныне прапорщик — офицер.

В купе их было четверо. Пожилой интендантский прапорщик в мешковатом кителе, щеголеватый молодой человек из земского летучего отряда, тонкий в талии, весь затянутый скрипучими ремнями, драгунский подполковник и Аркадий.

Говорили о войне. Особенно разговорчив был земец. Он никак не мог налюбоваться собой в ослепительно красивой, но никому не понятной форме. Интендантский прапорщик молчал, только вздыхал в уголке. Подполковник покусывал ус или насвистывал шансонетку.

— Вы поймите, господа, — размахивал руками земец, — поймите, эта война стала народной, такой же, как в двенадцатом году, гром пушек разбудил великую силу, заложенную в глубинах души российского мужика. Он идёт умирать с улыбкой, он счастлив пролить кровь за дело цивилизаций. Мы — второй Рим, мы должны остановить новых гуннов. Совсем недавно в Государственной думе выступал профессор Милюков…

— Вы меня простите, молодой человек, — подполковник поднялся, скрипнув ремнями, — не знаю, как по званию вас величать. Но говорите вы чушь. Да-с, именно чушь. Я кадровый военный. С первого дня на фронте. Пять раз ранен, как видите, за чужие спины не прятался…

Аркадий взглянул на подполковника. На его френче скромно висел офицерский Георгий, в углу купе отсвечивал эфес золотого оружия.

— Имею золотое оружие, и пять орденов, и два внесрочных производства. Так что, простите, я войну-то лучше знаю, чем профессор Милюков. Солдату она не нужна. Пополнение приходит: одна винтовка на двоих, к орудиям снаряды не подходят, шинели и папахи гнилые, о сапогах не говорю. А пища… Да что и говорить, кто-то на войне крепко жиреет, набивает карманы! Вы бы послушали, что солдаты говорят.

— Но позвольте, господин подполковник…

— Не позволю. Никому не позволено гнать на убой людей. Но ничего, скоро, очень скоро всё решится. Кое-кто жестоко заплатит за пролитую кровь.

— Я вас не понимаю, вы кадровый военный, а говорите как социал-демократ…

— Я, любезнейший, в политике слаб. Но я патриот России, и если так говорят господа социал-демократы, то они правы, тысячу раз правы.

— Любопытно, — земец достал из нагрудного кармана щеголеватый портсигар, — любопытно…