Как видно из приведенного текста, дозволение не столь уж либерально. Книги ставятся под контроль не только непосредственно цензуры, но и множества административных инстанций. И всё же указ 1771 г. направлен на расширение книгопечатанья, на развитие просвещения.

Сенатский указ 22 августа 1776 г., аналогичный предыдущему, о дозволении книгопродавцам Вейтбрехту и Шнору печатать книги, не только иностранные, но и русские. И снова о том, что печатать можно только книги, «непредосудительные Православной церкви, правительству, добронравию». На каждом экземпляре должно быть указано, что напечатано именно у них. Печатаемые книги должны перечислятся в особом каталоге. Объявления разрешено печатать с дозволения полиции. Позволяется лить свободно и русские, и иностранные литеры, продавать их и в казенные, и в частные типографии, но русские литеры «ни под каким видом» не продавать «партикулярным людям». Запрещено перепечатывать напечатанные в других типографиях в России книги, русские и иностранные, без согласования с этими типографиями; то же относится к другим типографиям (им запрещено перепечатывать без согласования изданное Вейтбрехтом и Шнором). Последнее направлено в защиту типографской собственности, своеобразное С (copy-right). Вновь речь идет о наследникax, о праве печатать в других типографиях. «Особое надзирание» духовных книг поручено Синоду, светских — Академии Наук (т. е. указы идентичны, но с некоторыми разночтениями. Вводится и важное дополнение: действие последнего указа распространено и на русские книги).

Появляется ряд частных распоряжений и указов, ориентированных на указ 22 августа 1776 г. 17 октября 1776 выходит указ о дозволении епископу католической церкви Белорусской губернии употреблять в заведенной им типографии российские буквы. Но при этом не должно быть расхождений с печатаемыми в России книгами. Надзор за указом поручен генерал-губернатору. К указу прилагается копия разрешения Вейтбрехту — Шнору, чтобы действовать согласно ему (20–21). 8 апреля 1780 выходит еще один Сенатский указ: чтобы в ведомостях академии Наук и Московского университета печатать только те указы и постановления, которые предназначены для всенародного сведения (22). Указ явно направлен на ограничение информации, но общей установки на либерализацию цензурной практики он не нарушает. 31 мая 1780 г. Сенатский указ: о надзоре за печатаньем духовных книг. На основании мнения Синода. Приказано не печатать и не переводить такие книги без разрешения последнего. Из приложенной справки 1775 г. видно, что при всех казенных типографиях определены смотрители, которые должны наблюдать, «чтобы в печатаемых книгах и в прочих сочинениях ничего противного, а особливо закону, Правительству и благопристойности, не было», а все, что касается веры, Священного Писания пересматривали бы духовные персоны, с апробацией Синода, а в Московском университете его конторы. Синод требует, чтобы этому постановлению следовали и частные типографии (23-4).

15 января 1783 г. выходит краткий (всего один абзац), но чрезвычайно важный именной указ императрицы, данный Сенату. Это так называемый закон о вольных типографиях: Всемилостивейше повелеваем. Типографии не отличать от прочих фабрик и рукоделий. Поэтому позволять в обеих столицах и во всех городах Империи заводить их, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать Управе Благочиния того города, в котором заведена типография; в них печатать книги на российском и иностранных языках, не исключая Восточных. Указ — апогей вольномыслия Екатерины. Воспринимался, как высшая степень либерализма. В значительной степени, в условиях России второй половины ХVIIIв., так оно и было (да и не только в тех условиях). Указ встречен всеобщим энтузиазмом. Вскоре в столицах и в провинции открыто множество типографий. Перечисление главнейших из них (с. 40). Но уже в названном указе идет речь о довольно строгом цензурном контроле. Книги разрешается печатать только с наблюдением, «чтоб ничего в них противного законам Божиим или гражданским, или же к явным соблазнам клонящегося издаваемо не было» (25). Для чего от Управы Благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать и «если в них что-либо противное нашему предписанию явится», запрещать; в случае самовольного печатанья таких соблазнительных книг, не только их конфисковать, но о виновных сообщать, куда надлежит, чтобы они за преступление законно наказаны были. Таким образом, в отличие от указа 1771 г., наблюдение передается в руки полиции. Мы уже упоминали о важности того, какие инстанции осуществляют цензуру: Министерство Просвещения или Внутренних дел. В истории русской цензуры бывало иногда то, иногда другое. Другое, как правило, шло не на пользу литературы. И Екатерина избрала именно его. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву», вскоре после указа о «вольных типографиях», говоря о русской цензуре, считал, что она имеет мало общего с подлинной свободой слова (о чем мы расскажем далее). Но всё же нужно признать, что полиция в это время не слишком злоупотребляла предоставленным ей правом. Дело обычно сводилось к мелким придиркам, некомпетентным суждениям. За все время действия указа не было ни одного случая запрещения книг по инициативе полиции. Это не значило отсутствия запрещений вообще, но все преследования и конфискации происходили по повелению свыше, касались книг, уже пропущенных цензурой. Надзор за типографиями, книжными лавками был плохо организован; многие книги печатались, продавались, минуя всякую цензуру. На них иногда даже не указывалось, что они разрешены к печатанью. И дело было не только в небрежном отношении полиции к своим обязанностям, но и в том, что она ощущала общую атмосферу, благоприятствующую печатанью книг.

Либеральные действия Екатерины в отношении к книгопечатанью длились довольно долго. Знаменательна история с постановкой в Москве, оппозиционной Петербургу, трагедии Николева «Сорена и Замир». Пьеса была написана в духе трагедий Вольтера, поставлена 12-го февраля 1785 г. и имела большой успех. При желании ее, особенно отдельные стихи, можно было истолковать и как намеки на русскую современность, на Екатерину. Напомню в двух словах ее содержание: главным положительным персонажам — половецкому князю Замиру и его жене Сорене противопоставлен российский царь Мстислав — тиран и деспот. Московский главнокомандующий Брюс, суровый, склонный к произволу, приостановил представления, послал трагедию Екатерине, выделив отдельные отрывки пьесы. Но императрица не пожелала запретить «Сорену…». Она выразила удивление действиями Брюса, заявив, что смысл стихов, им отмеченных, «никакого не имеет отношения к вашей государыне. Автор восстает против самовластия тиранов, а Екатерину вы называете матерью» (39–40). Трагедия опять появилась на сцене. Через год она напечатана в журнале «Российский феатр», редактируемом Дашковой при участии Екатерины (возможно, сыграло роль и то, что Николев — воспитанник Дашковой). Екатерина в данном случае поступила умно, отведя от себя возможность сближения с «самовластьем тиранов». pauza

Перелом в относительно либеральной политике наступил где-то в середине 1780-х гг. и особенно ощущался в последние 10 лет царствования Екатерины. Началось с масонов. Хотя некоторые признаки, предвещающие перелом, заметны и ранее, чуть ли не со вступления на престол. 6 сентября 1763 г. появился указ Екатерины о контроле за выпиской иностранных книг (среди вредных отмечен и «Эмиль» Руссо). Академии предписывалось смотреть, чтобы такие книги не попадали в книжные лавки, книгопродавцам приказано составлять реестры книг, которые они собираются выписывать, передавать такие реестры в Академию и Университет, а те обязывались запрещать сочинения, вычеркивая названия из реестра, если в них написано что-либо «против закона, доброго нрава и нас». Если же встретится преступник, который продает такие книги, то конфисковать его лавку и продать ее в пользу дома сирот. В остзейских местах, где нет публичных училищ, поручить надзор за книгами гражданским начальникам, а где есть училища, там поступать так, как Академии и Университету предписано. Указ — свидетельство распространения европейской образованности, проникновения иностранных книг в Россию, что в общем Екатериной поощрялось, но и избирательности отношения императрицы к такой образованности, ограниченной довольно жесткими рамками.