— Шнель, шнель!

Когда вынесли муку и весь запас лука, принялись деревянными лопатами насыпать в большие чувалы картофель. У нас хорошая была картошка, крупная, чистая. Дед стал просить, чтобы всю не забирали, но фельдфебель не входил в рассуждения. Для удобства отбросил деревянную загородку, и вместе с напарником они аккуратно, подбирали лопатами все подчистую: начинали с края, и картошка постепенно подсыпалась от стенки, где была камышовая прокладка. Вдруг фельдфебель поднимает с полу дощатую закладку. И что ж вы думаете? Забылся, что ли, дедушка Тимофей? Он же мне твердо сказал, что там нет ничего, а я смотрю — тянет фельдфебель мой комбинезон парашютиста. Парашюта не было, и шлем тоже куда-то отнес старик, а комбинезон оставил.

Измятый, грязный, но… такая вещь!

Фельдфебель поднял, рассматривает.

— Вас ист дас? — Набычился, грозно глядит.

Мой старик спокойно отвечает, почти грустно:

— Даст ист киндер комбинезон, детский, от внука. Енкель киндер, маленький внук, в комбинезончике работал.

Фельдфебель растянул в руках — видит, и правда ребячья роба. Ему и в голову не пришло на меня взглянуть.

Вдруг мой старик прижимает к губам и целует порточину этого запыленного комбинезона. Целует и чуть не плачет:

— Дер юнге штарб ан тифус, мальчик умер от тифа!

Что тут сделалось с фельдфебелем: комбинезон отшвырнул, окрысился, ногой ударил наполненный картошкой чувал:

— Картофель найн. Не надо, пошель, пошель, шнель! Это он и деду кричит и своему напарнику.

Повыскакивали из подпола не хуже котов — как только ноги не поломали. Муку все-таки конфисковали и лук тоже, но ни минуты больше в доме не задержались.

И вот мы стоим с дедом, смотрим друг на друга. Он подошел к двери, поглядел, как там на улице грузят награбленное, вернулся, заперся на крюк. И опять мы стоим друг против друга — большой седобородый дед и девчонка. Не знаю, как он, а я окостенела, не приду в себя. Если б моя подруга вот так по-глупому опростволосилась, наверное, кричала бы на нее, топала от злости ногами. Но дед? Он больной, от этого, может, забывчивый. Да и зачем было хранить этот комбинезон. Сжечь, да и все.

А старик улыбается:

— Не тот борец, что поборол, — тот, что вывернулся!

Спрашиваю его:

— Не доложит фельдфебель по начальству? Не придут к нам с настоящим обыском?

— Бог не выдаст — свинья не съест!

Он еще помолчал немного, вздохнул, потом велел сесть и сам уселся напротив:

— Ты сейчас узнаешь кое-что. Можно определить: беда нас миновала — случай помог. Верно? Вижу, ты так думаешь. А теперь скажу. Комбинезон был запрятан в другом совершенно месте, в надежном. На какой случай? А я вообще-то не люблю вещи выбрасывать. И вот пригодился. Спас и тебя и меня… Ты сейчас упадешь, когда услышишь: я его, этот самый комбинезон, как услышал, что солдаты на улице, нарочно сунул в прежнее место под картошку. Чтобы они, черти, его увидели… И тебе ведь об этом давал намек…

— Дедушка, — закричала я, — дедушка! — И смотрю на него как на ненормального. — Вы такое говорите… Лучше стреляться, чем подобное делать. Как это чтобы они увидели?

— А вот так. Спокойнее, внучка! Пойдем сейчас, спустимся — и поймешь… Нет, лучше попозже, когда комендантские с нашей улицы уберутся… Пока набирайся терпения, слушай… Вчера ты что говорила «учительнице»? Дедушка, дескать, Тимофей имеет запасную рацию. Откроюсь перед тобой: в подполе за тем камышом, что отгораживает картофель от стенки, находится рация — точь-в-точь как твоя. Если б фрицы, которые картошку выбирали… Ну, представь — они ее всю подчистили. Так? Что бы произошло, а? Камыш бы не удержался, упал, и сразу бы… — Он прочертил пальцем по шее. — Виселица была б нам, а еще до виселицы обработка в гестапо…

Он сказал: я упаду, когда услышу. Правда, чуть не упала. Сколько сразу навалилось. Тут и обида, что меня послали, а старик сам может держать связь. Выходит, для стажировки послали, на проверку. Мне все это время не доверяли. Пусть так. Пусть я неопытная. Но что же он плетет: нарочно комбинезон подсунул, чтобы увидели. Это же распоследняя дурость, ненормальность. Если б старик не придумал про тиф, фельдфебель обязательно бы поднял тарарам…

Дед будто читал мои мысли:

— Женюшка, внученька, уймись, все твои сомнения мы уладим. Я кладу комбинезон, который всего лишь пустяк, детская вещь. Но они видят, и у них тревожная мысль. А я трах по башке: тиф! Немцы люди прижимистые, бережливые. Им становится понятно: мальчишечка тут в этом комбинезоне работал, а потом заболел, тряпку и то выбрасывать жалко, кажный из них так бы и сделал. А словом «тифус» я в них такой страх вселил, что сюда больше не сунутся. И мы целы.

Разговорился старик. А я сижу тупая-тупая. Понимаю все, но была и остаюсь окостенелой.

Старик надрывно раскашлялся, долго слова не мог вымолвить. Глядя на него, я вдруг увидела: не тот стал дедушка Тимофей. Даже говорит не так: старческий голос. Вижу, плохо ему, раскраснелся.

— У вас жар, Тимофей Васильевич?

— Да кто ж его знает.

Он залез кое-как на печку, стало его знобить. Накрылся чем только можно.

Самое тяжелое время началось с болезнью деда. Больше всего я страдала от безделья. Не могла ничего передать своим. Что я передам? Одно могу сообщить: мой начальник лежит на печке и бессловесно бредит… Я понимаю, что даже в тяжелой болезни, когда меркнет память, он, как опытный подпольщик, сдерживал речь. Меня едва узнавал, я ему виделась то внучкой (но не Женей, а какой-то неведомой мне Маней), то умершей дочкой Стасей… Он не говорил, а в мычании имена у него прорывались: «Внученька, Манютка… Доченька, доченька!» Если б даже гестаповский следователь сидел под печкой с бумагой и карандашом, из этого ничего бы для себя не извлек…

…Я уже упоминала, что после войны стала санитаркой. Девятнадцатый год работаю в больнице. Невелика птица санитарка, или нянечка. Но мы, хоть и считаемся младшим медперсоналом, кое-что понимаем. Тем более что нас учат, с нами беседуют не только врачи, но даже и профессор. У нас лечатся нервнобольные. Но тут тоже случаются простуды, гриппы и другие инфекционные заболевания. Теперь я точно знаю — дед болел воспалением легких. Градусника в доме не было, но я и без градусника видела — у старика жар.

Пусть бы мой напарник был ранен — у меня имелись бинты, я бы его перевязала. Пусть бы случился перелом руки и ноги — я знала, как накладывают шину. Тут оказалось другое: я вдруг осиротела.

В голове мешанина. Вот уже вторую неделю старик не слезает с печи. Долго кашляя и держался на ногах, а сразу после конфискации наших продуктов и этого дурацкого случая с комбинезоном болезнь его свалила как бы одним ударом. А вдруг умрет?.. Ему-то уж наверняка за шестьдесят. Как я досадовала, что он ни с кем из подпольщиков и своих людей меня не свел. Ведь были же и в Кущевке люди. Откуда-то, к примеру, он приносил самогон. Сам не варил, для него варили. Я думала: «Как же так, неужели нельзя было указать адреса, неужели настолько считает дурой?» Это было обидно. Действительно — в ночь прилета вела себя неправильно. Вот старик и насторожился, тем более перед тем погиб Андрей.

Я еще не знала, что такое размышлять в одиночку. Вдруг осталась без руководства и просто без работы. Не считать же делом то, что ухаживала за стариком, ходила во двор к колодцу и с превеликим трудом вытаскивала журавлем воду. Ну, конечно, стирала, готовила пищу себе и деду; его я с ложечки кормила растертой картошкой. Он отворачивался, пугал меня взглядом. Дышал старик со свистом, с хрипом, казалось — вот-вот отдаст богу душу.

Ждала ли я нападения, опасалась ли? Выше уже рассказала, как старик подсунул немцам мой комбинезон, отвлек фельдфебеля от хода в соседний курень. Тогда я посчитала, что он сделал глупость, и даже увидела в его поступке проявление болезни. Я долго перебирала в уме, так и эдак прикидывала. Однако ж не идут гитлеровцы нас арестовывать: выходит, старик поступил правильно. В самом деле, когда б докопались до камышовой прокладки, то и она бы свалилась… Но как же он мог, разумный и опытный человек, не закрепить камыш ничем, кроме как привалил картошкой?.. Кто не имел дело с хозяйственной работой, с гвоздями, молотком и проволокой, наверно, возмущался бы дедовой нерадивостью. Я со своим отцом много работала, знала инструмент и материал. Вот и поняла: приколотить камыш к земляной стене подвала нет никакой возможности. Да ведь он был уверен, что у него, приближенного к комендатуре человека, никто конфискацию делать не станет… Тут получилось так: наши армии перешли в районе Сталинграда в наступление и сразу в немецком тылу резкие перемены — комендантские части снимают с централизованного снабжения.