Он посмотрел на свои руки и понял, что когда умрёт, то снова упадёт в эту лужу, возможно даже, лицом. Что его смешают с грязью, буквально и фигурально. Лишат звания. Почестей, какие обычно полагаются погибшему воину.

Двое из расстрельной команды дёрнули его наверх и толкнули к стене, но ноги его не держали. Он упал раньше, чем раздалась автоматная очередь, поэтому его пришлось добивать из пистолета самому капитану Хейзу. Но перед этим Вилле срывающимся голосом попросил о том, чтобы ничего не говорили его отцу. А потом, словно в поисках сочувствующего лица, он посмотрел на нас, и я помахала ему рукой.

Спасибо, что сдох, как последняя собака, Вилле. Я тебя не забуду.

— Шевелитесь! Нашли спектакль, вашу мать. — Солдат столкнул нас с лестницы, но только когда сам досмотрел "спектакль" до конца.

Мы с Ранди держались за руки, чувствуя возбуждение друг друга. Два сердца, бьющихся в такт. Две спаянные ладони. "Мы", ставшее "я". Это было что-то необъяснимое! Мы стали в тот момент так близки… Никакие ритуалы, клятвы, кровь, секс не смогли бы сплотить людей так, как нас сплотило лицезрение этой жалкой смерти. Что-то неистовое, какой-то больной восторг распирал грудь.

Мы избежали смерти, а Вилле — нет. Когда мы вместе, мы бессмертны.

Такая любовь, такая ненависть! На несколько минут мы сошли с ума. А потом наваждение прошло: нас отконвоировали к месту проживания коменданта. Было что-то ироничное в том, что им оказался наш дом. Угрюмый, почерневший особняк с пустыми кое-где заколоченными глазницами окон.

Весь наш восторг как ветром сдуло. Внутри, возле сердца стало холодно и одиноко.

Я вспомнила, как нас выволокли отсюда, наставив автомат. Теперь, тыча им в спины, нас загоняют внутрь. А мне заходить совсем не хотелось… Ох, лучше бы особняк разбомбило, чем он бы теперь предательски принимал в своём чреве, взрастившем нас, наших врагов. Ранее гордый и благородный, теперь он напоминал осквернённую монахиню.

Здесь проживало местное самоуправление: комендант и его ближайшее окружение. А так же женщины, которые им прислуживали. Кроме того, внизу, в винном погребе, была устроена комната дознания, где комендант привечал подпольщиков и членов их семей.

В двух словах, здесь всё было переиначено. Стены, лестница, мебель не узнавали нас. Они как будто бы перешли на сторону врага и теперь норовили подставить подножку. Я, наверное, раз десять запнулась, оступилась и поскользнулась, прежде чем оказалась перед дверями отцовского кабинета.

Ох ты ж сукин сын…

Подполковник Хизель выбрал эту комнату случайно? Или же его заворожила особая энергетика, теснящаяся в этих стенах?

Бедный папочка, как хорошо, что ты не видишь этого.

Прежде чем открыть дверь, конвойный оглядел меня, заключив:

— Эти дуры безмозглые… им же сказали привести в порядок, а вместо этого… Да я ничего уродливее в жизни не встречал.

Дело в том, что женщины, перед которыми была поставлена такая задача, решили, что комендант позвал меня с той самой целью. Поговаривали, что Хизель за всё время так и не выбрал себе ППЖ — походно-полевую жену. Кого-то это вводило в недоумение, кого-то даже оскорбляло. Все женщины, прислуживающие в главном доме, были очень миловидными, поэтому безразличие подполковника удивляло даже его солдат.

"Верность какой-нибудь красотке, оставшейся на родине?" — гадали они: "или… специфические вкусы?"

И тут вдруг мы. Взглянув на меня, женщины истолковали внимание подполковника на свой лад, поэтому, как и приказано, отмыли и постарались принарядить. Раздобыли где-то летнее платьице в цветочек с коротким рукавчиком-фонариком, кружевные носочки, детские облезлые ботиночки. Они постарались на славу, и их вины нет в том, что я выглядела самым нелепейшем образом.

Всё, что отлично пряталось в одежде, которую нашли мне медсёстры, теперь выставлялось напоказ. Крайняя степень истощения, острые коленки и локти, чёрно-зелёные синяки на руках, оставленные иголками, изуродованные бесконечной стиркой руки.

В общем-то, нужно быть отпетым извращенцем, чтобы клюнуть на что-то подобное. А подполковник извращенцем не был. Кем угодно, но не извращенцем.

Мы зашли, солдат доложил и откланялся.

Я потёрла глаза: это место изменилось меньше всего, отчего я едва не назвала подполковника папой. Здесь было по-прежнему очень чисто и уютно. Всё та же мебель, стеллажи вдоль стен, только стол передвинут подальше от окон, нижняя часть которых заколочена досками: защита от снайперов.

Рача была огромна, но для меня она сузилась до одной единственной улицы, поэтому я мало себе представляла о движении сопротивления, в котором активно участвовали сотни стариков, женщин и детей. Как оказалось, они уже совершили несколько успешных покушений на ирдамских офицеров. И, наверняка, любой подпольщик мечтал оказаться сейчас на нашем месте. Они бы точно знали, что нужно делать в такой ситуации.

Пока неприятно удивлённый подполковник оценивал нас, мы оценивали обстановку кабинета. В ней присутствовала какая-то… нереальность. Выйди за этих стен, и ты погрузишься в армейские будни: вокруг грязь, вонь, вши, дым дешёвых сигарет и мат. А это чистое, со вкусом обставленное место не имело с войной ничего общего.

В углу граммофон ненавязчиво играл иностранную песню. Музыка, боже! Я уже позабыла о том, что люди способны петь. Что у них могут быть такие красивые, беззаботные голоса, а не обмороженные, сорванные, сиплые от вечного голода и дрянного курева.

Культурный шок!

Сам же подполковник сидел за столом, держа на руках сытого кота-подхалима. Как только я увидела этого кота, на меня напал столбняк.

Довольное жизнью животное среди проклинающих своё бытие людей. Казалось, он смотрит на нас — одичавших голодранцев — сверху вниз. А Хизель гладил его той самой рукой, которая ещё не так давно сжимала пистолет капрала. Только что убил своего солдата, а теперь гладит кота.

— Нравится? — Он неправильно растолковал моё пристальное внимание, направленное на его питомца. — Ну, подойди, погладь, если хочешь. Смелее.

Я не сдвинулась с места.

Его сочащийся дружелюбием голос был сладким и тёмным, как растопленный мёд. Змей-искуситель. Господин Сатана. Одетый с иголочки во всё чёрное, но не траурное. На плечах серебрились погоны, а на воротнике — петлицы. Чисто выбритый, причёсанный, он источал аромат дорогих сигар и крепкого кофе. С сахаром.

"Такой красивый, а людей убивает", да…

Подполковнику Хизелю по видимости было не сильно за сорок. Принимая же во внимание свойства войны искажать время, мы с Ранди присудили ему тридцать шесть-семь. Все черты его лица гармонично сочетались, только глаза, казалось, принадлежали другому человеку. Причём уже умершему. От старости.

— Он породистый. Настоящий граф. Погладь его, он это любит.

Ну да, конечно. А кто не любит? Капрал, наверняка, тоже любил.

— Так и знал, что вы не понимаете, чёртовы дети…

Подполковник раздражённо вздохнул, отпуская кота. Тот стёк с его колен на пол и продефилировал мимо нас. Уму непостижимо… этот кот вёл себя как хозяин при своём хозяине, и это с учётом того, что они оба находились в чужом доме. В нашем.

Какие нынче запутанные времена.

— Я вас понимаю, господин комендант, — сказала я, приседая в издевательском книксене. — А он понимает меня. Получается, мы все отлично друг друга понимаем.

Открывшаяся правда или эта театральность обескуражили Хизеля. Но он быстро пришёл в себя. Офицер глухо рассмеялся, потерев пальцами идеально гладкий подбородок.

— Даже у моего кота есть имя, а что насчёт вас?

— Я Пэм. А как его зовут, вы меня извините, я вам не скажу.

"Вы меня извините"! Умора!

Но, похоже, подполковник находился в благодушном настроении.

— Кто бы мог подумать… девять лет, а уже так хорошо знаешь ирдамский. Какой смышлёный ребёнок.