Господин Сатана достал из стола журнал с разлинованными листами и принялся быстро-быстро писать. Я разглядела только одну фразу, лишь ту, что была для меня важна:

Атомный пёс.

В следующий раз платье я надену только через пять лет.

Какое оно было нелепое, поношенное, но так не хотелось с ним расставаться, с этим летним платьем в цветочек, пошитым на восьмилетнюю девочку.

Мама не позволила бы такое платье даже детям прислуги носить. Что бы она сказала, увидь меня сейчас? Узнай, как я не хочу его снимать? Со страхом жду, когда комендант поднимет голову и распорядится на наш счёт. И всё закрутиться по-старому: ни платьев, ни волос, ни возраста, ни пола.

А сегодня… пока ещё… вот и эту секунду… у нас с Ранди праздник. Убит Вилле. Мы сидим в отцовском кабинете. Дышим сладким запахом трофейных сигар. На мне платье.

Помню, тогда до боли хотелось иметь что-то своё: свою одежду, свою кровать, чашечку, свой кусок мыла, в конце концов… Но у нас были только мы сами.

Поэтому уже через минуту я щупала на оборки платья, а его, Ранди. Его грудь, плечи, руки… Нам ведь и не дали толком разглядеть друг друга. Ранди ещё вчера казался умирающим, и я была ему под стать. Мы не успели прийти в себя, как пришли каратели с автоматами, а потом комендант с предложением, от которого нельзя отказаться.

Но теперь в наступившем затишье мы — голодные, сонные, разомлевшие в тепле — молча праздновали наше воссоединение. Мы вцепились друг в друга так, что это уже перестало быть просто объятьем. Мне казалось, умри мы сейчас, нас бы так и похоронили вместе, потому что не смогли бы разделить.

— Чего вытаращился?

Этот резкий окрик вихрем сдул с меня дрёму. Я посмотрела на Ранди: он даже не думал закрывать глаза, глядя на подполковника Хизеля с лёгким прищуром, чуть склонив голову. Так смотреть умеют только змеи и мертвецы. Не моргая и не двигаясь.

— Что-то задумал, м-м?

— Ранди, — шепнула я ему на ухо. — Он хочет знать, почему мы им не рады. Объяснишь?

Да, мы бросали вызов, пусть вот так несмело, тайно, по-детски. Это было не реальной угрозой, а шалостью — мы не хотели угождать во всём человеку, присвоившему наш дом и город. Но я никак не могла ожидать, что Ранди воспримет это со всей серьёзностью. Именно тогда я окончательно убедилась в том, что так долго пыталась найти через прикосновения: Ранди изменился. Обрадовало ли меня это? Напугало.

— Зря ты нас тронул… Присвоив наш дом, ты потерял свой собственный. Ты туда больше не вернёшься, обещаю.

И всё это так противоестественно спокойно, без приличествующего угрозам надрыва, по-взрослому убеждённо.

Ранди относился к словам особенно, так уж продиктовало его происхождение: ничего лишнего, никаких пустых бравад, если можно смолчать, он смолчит. Для него — для всех тайнотворцев — речь всегда была магией. Это не то, с чем рождаются, это то, что осваивается, покоряется, обретая высокую цену.

Я никогда не встречала "псов" пустозвонов. Им чужда двусмысленность, их трудно понять превратно. Никто никогда не видел, чтобы говоря "убью" или "люблю", тайнотворец потом отступал.

Убивал. И любил до гроба.

И вот в тот раз, когда Ранди приговорил подполковника Хизеля, я поняла, что комендант умрёт от его руки и никак иначе.

— Он говорит… — Я всё никак не могла прийти в себя. Страх, похожий на предвкушение, какое-то больное возбуждение щекотали горло. — Против своих он сражаться не будет. Но, если это не предполагает убийства наших солдат, он готов выполнять ваши… распоряжения.

Глаза подполковника сузились, что сделало его похожим на того самого заносчивого кота, который наблюдал за нами из кресла. Коту — мягкое кресло в углу. Нам — деревянный стул на двоих. Не знаю почему, но взглянув на этого изнеженного питомца, я поняла, что ему тоже не протянуть долго. Хотя, конечно, бедолага ни в чём не виноват.

— "Сражаться"? — усмехнулся комендант. — Что обо мне подумают мои солдаты и солдаты врага, если я выпущу на поле боя ребёнка? Я не в таком отчаянном положении, чтобы использовать в бою любую грязную палку.

Ну… ладно, стоило отдать ему должное: кое-какие принципы у подполковника имелись.

— И ещё кое-что. — Он посмотрел на Ранди. — Не держите меня за…

Идиота.

Конечно, подполковник не был идиотом, поэтому понял, что мой перевод подвергся серьёзной цензуре. Он понимал, что мы угрожаем ему, но угрозы в нас пока не видел. Пусть он и называл Ранди "псом", на деле он видел в нём расшалившегося щенка.

Хизеля перебила на полуслове телефонная трель. Разговор коменданта был короток и немногословен, но важен в достаточной степени, что выгнать его из уютного кабинета. Он поднялся из-за стола, оставив на нём журнал, ворох писем и сигары, и, когда мы встали следом, отрывисто приказал:

— Ждите здесь. Я с вами ещё не закончил. — И он вышел, оставив за дверью солдата с жестоким лицом и автоматом.

Я сползла с коленей Ранди, прошептав:

— Знаю, но мы не можем убить его. Если решимся…

— … они убьют нас. И ещё кого-нибудь из госпиталя, — закончил за меня Ранди.

— Нужно выбрать момент.

Мы не просто думали об одном и том же. Это даже не чтение мыслей. Как объяснить? В какие-то моменты нас с Ранди не было смысла разделять.

— Сделаем всё в лучшем виде, с первого раза. Подождём, — согласился он, тем не менее, давая понять всем своим видом, что ждать ему совершенно не хочется. — Считает тебя уродиной, а меня собакой.

Пожав плечами, я взглянула на дремлющего кота.

— Кажется, он любит животных. Особенно породистых.

Ранди протянул ко мне руку, впервые в жизни позволив себе это: прикоснуться к моему лицу в выражении откровенной привязанности, симпатии… чего-то большего.

— Они даже не представляет насколько ты… — едва слышно прошептал Ранди, произнеся последнее слово одними губами, не позволяя услышать его. Только не здесь и не сейчас: не в оккупированном городе, не во время войны. Как будто здешний воздух мог осквернить это слово, и оно бы утратило свой первозданный смысл.

Прекрасна.

И он не лгал. Этим особым незамутнённым зрением тайнотворцы похожи на малолетних детей, только одни считают самыми лучшими людьми на свете родителей, а другие — своего контроллера. Повторяя слова Хизеля: мнение "пса" не зависит от общественного. Контроллер может быть немыслимо безобразным, да к тому же законченым подонком, но для одного единственного человека он навеки останется воплощением красоты и святости. И, нет, не для матери.

— Когда победим… — Стану самой красивой для тебя. — Буду выглядеть чуть лучше. Обещаю.

То, что мы после войны изменимся в лучшую сторону, даже не вызывало сомнений. Станем самыми красивыми, самыми счастливыми, самыми смелыми, честными, добрыми — непременно! И Ранди уже не будет улыбаться, приговаривая людей — даже тех, кто этого заслуживает — к смерти. Вообще от всего, что связано со смертью, мы станем держаться подальше: по возможности будем избегать даже похороны.

Так, кажется, я думала…

— Тебе это не нужно.

— А? — переспросила я, разглядывая кабинет. Места папиных вещей застолбили чужие вещи — телефон, пепельница, сигары, граммофонные пластинки…

— Для этого тебе не нужна победа. — У меня опять возникло чувство, будто Ранди что-то знает, но не может, не имеет права говорить об этом прямо. — Я встретил тебя ещё до твоего рождения. Когда Она была беременна тобой, я положил руку ей на живот, и ты толкнулась, ты ответила мне… Я уже тогда понял. Ты — лучшее, что могло случиться с этим миром. Им не под силу это изменить. Но за то, что они попытались…

Убью.

Меньший из грехов "чёрных" Ранди расценил как самый страшный. И потом, отправляясь на фронт, он будет мстить не за разрушенные города, обездоленных жителей, убитых солдат Сай-Офры, даже не за себя, а за мои остриженные волосы, за мои шрамы, за мой голод.