Положив перед Шариком хлеб, он освободил сардельки от оберток и положил их рядом с хлебом. Шарик поднялся на ноги и забарабанил хвостом по балке. Бросив еще один взгляд на старика, он принялся за еду.

Старик с улыбкой наблюдал за тем, как ест Шарик. Аппетиту собаки можно было только позавидовать. Собаке не понадобилось много времени, чтобы расправиться с сардельками и хлебом. Доев, Шарик поднял голову и посмотрел на старика. Старик, заметил, как блеснули глаза собаки в темноте.

- Мало, да Шарик? - улыбнулся Александр Петрович. - Дам тебе еще хлебушка и кефира, только вот куда же тебе его налить.

Старик поднялся с кирпичей, пригнулся, чтобы ненароком не удариться головой о балки, и прошелся по чердаку. Осколки бутылок были неподходящей посудиной для Шарика, старик боялся, что собака может порезать язык о стекло, к тому же эти осколки были грязными. Старик слишком любил собаку, чтобы наливать ей кефир туда, откуда сам никогда не пил бы. Не найдя ничего такого, что могло послужить в качестве миски, старик вернулся к кирпичам и прошептал:

- Что-то, Шарик придумаем. Обязательно что-то придумает. Без кефира я тебя не оставлю.

Александр Петрович снял шапку и спрятал ее в карман пальто, к перчаткам, затем расстегнул пуговицы пальто. Отломав еще несколько кусочков хлеба, старик положил их на пол перед Шариком. Собака принюхалась и взяла хлеб зубами.

- Ешь, мой дорогой, ешь, - прошептал Александр Петрович. - Сейчас и кефир дам, вот придумаю, как это сделать.

Старик опустился на кирпичи и с шумом втянул воздух носом.

- Жарко-то как, - пробормотал он и смахнул со лба пот концом шарфика.

- Я знаю, что мы сделаем, мой дружок, - сказал старик спустя минуту и взглянул на Шарика.

Александр Петрович открутил крышку с бутылки и отложил ее в сторону. Взяв бутылку, старик положил ее горлышко на ладонь, а саму бутылку упер о пол, после чего соединил ладони ковшиком и опустил их вниз. Горлышко наклонилось вместе с ладонями и белая молочная жидкость устремилась по рукам старика. Когда в ладонях оказалось достаточно кефира, старик приподнял ладони с горлышком бутылки вверх. Кефир перестал выливаться из бутылки.

- Ну вот, - сказал старик Шарику, - теперь у тебя есть блюдце. Бери, дружок, пей.

Шарик наклонился к ладоням старика и потянул носом, затем высунул язык и принялся лакать кефир.

- Видишь, как все хорошо получилось, - говорил старик, глядя на собаку. - Выход есть всегда, только вот, к сожалению, не всегда мы его можем увидеть.

Дождавшись когда собака вылакает весь кефир с ладоней, старик снова опустил руки вниз, таким образом, наполняя ладони кефиром.

- Бери пей еще, - улыбнулся старик.

Собака снова ткнулась мордой в ладони старика, спустя минуту-вторую она подняла голову, облизалась и улеглась у ног старика.

- Все? - спросил старик, взглянув на собаку. - Ну, отдыхай тогда, а я пока поем.

Старик вытер руки платком, затем отломал кусок хлеба и поднес его к губам. Старик ел хлеб, запивал его кефиром и думал о том, что его ждет в будущем. Несмотря на то, что его окружала темнота и вонь, на сердце у него было легко. Он гордился собой. Он не думал о том, что он выбрал жизнь, которую ни один здравомыслящий человек не назвал бы разумной. Не думал он и о том, что отныне его спутниками помимо Шарика будут холод, голод и нужда. Не думал он и о семье, оставленной в Киеве. Для него, все, что находилось за пределами его внутреннего мира, как будто исчезло. Он жил в своем мире, созданном его чувствами и мыслями. И сейчас, жуя хлеб и запивая его кефиром, он ощущал безграничную радость, переживая снова и снова события недавнего прошлого. Отныне он знал, что помимо холода, голода и нужды у него будут и другие спутники - счастье и удовлетворение. Старик чувствовал, как в эти минуты, минуты беспросветной тьмы, окружавшей его на этом чердаке в одной из пятиэтажек Борисполя, в его груди восходит солнце, настолько мощное, что его свет был способен разогнать любую тьму, а вместе с ней и любые страхи и сомнения. Старику были приятны эти чувства, они питали его силой и энергией намного лучше, чем те хлеб и кефир, которыми он утолял голод. Они делали его подобным могучему дубу, одиноко растущему посреди широкого поля. Ни безжалостные ветра, ни обильные дожди, ни зимние метели, не были способны сокрушить его своей невиданной мощью. Желая сломить дерево, они делали его только сильнее. Чем сильнее дули ветра, чем сильнее лили дожди, чем сильнее завывали метели, тем более стойким становилось дерево.

Старик был слаб физически, но его внутренняя сила росла, как и та мудрость, что проснулась в его сердце. Словно паростки подснежника, устремившиеся сквозь снег, навстречу теплым лучам весеннего солнца, пробивалась она через ворох старых убеждений и страхов, все еще напоминавших о себе время от времени, пытавшихся вернуть старика в прошлое, из которого он так рад был вырваться. Но мудрость, рожденная сердцем старика, была слишком сильна, слишком напориста и юна, чтобы с ней мог тягаться невежественный разум. Он все еще был силен, но сердце знало, с каждым новым днем его власть над стариком будет таять, как тает старый снег под первыми лучами весеннего солнца.

Старик покончил с едой, вытер губы платочком и сложил остатки хлеба и кефира в пакет, затем оперся о балку и закрыл усталые глаза. Он чувствовал, как ломит тело, как ноют ноги от долгого хождения. Старик не был ветхим или болезненным. Он всегда отличался хорошим здоровьем, простуду и ту хватал не больше раза в год, но возраст все же давал о себе знать. Как-никак, но его тело не было юным, это было тело старого, жаждущего покоя и отдыха, льва, а не юного, игривого и ловкого львенка.

Старик провел ладонью по впалым щекам, подбородку.

- Хорошо было бы побриться, - подумал он и улыбнулся.

Это невинное желание, легко удовлетворимое в любое другое время, сейчас казалось таким же малоосуществимым, как и поездка в кругосветное путешествие. Но старик не расстраивался, он не любил бриться. В какой-то мере он был даже рад, тому что теперь ему не придется ежедневно бриться, это занятие его всегда раздражало. Теперь же о бритье он мог забыть, хотя бы до тех пор, пока не вернется домой. Он все еще верил, что когда-нибудь они с Шариком вернутся в тепло и уют родного дома, но это будет когда-нибудь, а сейчас старик довольствовался тем, что имел - хлебом и кефиром в пакете и чувством удовлетворения в груди.

Старик зевнул и прислушался. Только сопение Шарика нарушало тишину, царившую на чердаке. Где-то внизу изредка раздавались хлопки дверей, говорившие старику о том, что еще не все жильцы дома, несмотря на позднее время, вернулись домой. Но старика это мало заботило, особенно сейчас, когда он переносился в иную страну, страну грез.

Александра Петровича разбудило тихое рычание Шарика. Старик открыл глаза и посмотрел в темноту, затем опустил руку и погладил собаку.

- Ну, ну, перестань, - прошептал он. - Все хорошо, чего ты разнервничался?

Кроме Александра Петровича и Шарика на чердаке никого больше не было, тем не менее старик почувствовал, как его охватывает волна непонятной тревоги. Биение сердца ускорилось, а по спине пробежал холодок. Старик отстранился от балки и всмотрелся в темноту. Ничего.

Между тем, Шарик перестал рычать, но возвращать голову на лапы не спешил. Взгляд собаки был устремлен в сторону люка, того самого сквозь который они со стариком попали на чердак.

Где-то раздались шорохи и приглушенные голоса. Александр Петрович прислушался. Голоса как будто неслись снизу, от лестницы, с помощью которой они с Шариком забрались на чердак. Старик вспомнил о бомжах, возможных жителях чердака, и вздрогнул. Неужели и правда здесь кто-то жил, в этом царстве смрада и темноты?

Снова послышались шорохи и голоса, затем кто-то начал карабкаться по лестнице. Александр Петрович напрягся и устремил взгляд в сторону люка. Шарик снова тихо зарычал. Старик положил руку собаке на голову, словно успокаивая ее. На какой-то миг Шарик повернул к старику голову, затем снова устремил взгляд к люку.