- Ничего, товарищ полковник. Воина - широкая дорога, встретимся еще, говорит Заикии.

Полк прошел торжественным маршем.

Отпустив людей на отдых, мы с Воробьевым, сопровождаемые командиром и комиссаром полка, обошли расположение части.

Полк разместился налегке, как на дневке: шалаши и вырытые рядом щели. Глубоко врываться в грунт не позволяет подпочвенная вода. На краю поляны несколько старых полуземлянок, оставшихся еще от зимы. Теперь они заняты музыкантским взводом.

Заикин по пути рассказывает нам о том, как воевал полк, как мечтали бойцы снова влиться в родную дивизию, иметь соседями свои полки.

- Дали нам для обороны сначала десять километров, а потом растянули до двадцати, - говорит он. - А знаете, что значит для такого обессиленного полка, как наш, двадцать километров?

- Знаем, знаем, - подтверждает Воробьев, а я внимательно слушаю и присматриваюсь к Заикину. Ведь до этого я видел его лишь один раз, да и то ночью. Говорит и ведет он себя просто, ничего напускного. Мне нравится в нем эта простота.

- Растянулся полк в ниточку, затерялся в лесах и болотах, и если бы не железная дорога, служившая нам ориентиром, то и разыскать его было бы трудно. Даже освоившись с местностью, мы все время ходили ощупью, вот-вот, казалось, собьешься где-нибудь, да и угодишь прямо противнику в лапы. Сколько бессонных ночей провели, сколько переволновались! Не один раз немецкая разведка гуляла по нашим тылам, приходила в гости на командный пункт. Тяжеловато пришлось.

- Вы так до конца и оставались под Лычковом? - спросил я.

- Да. Лычково вначале находилось перед центром, а потом мы растягивались все более на запад, ближе к болоту Невий Мох.

- А за наступлением дивизии следили? - поинтересовался Воробьев.

- Еще бы, товарищ комиссар! Командующий сам распорядился, чтобы штаб информировал нас о действиях дивизии. Еженедельно получали о ней специальную сводку.

Мы заходили в шалаши, в которых располагались бойцы и командиры. Обращаясь к ним, Заикин каждого называл по фамилии и, представляя, давал боевую характеристику. Своей заботливостью о людях он во многом напоминал мне покойного Михеева. Да и полк полюбил Заикина не меньше, чем своего прежнего командира. Это чувствовалось по тому уважению, с каким относились к нему все. начиная от его ближайших помощников и кончая рядовым бойцом.

Обход полка мы закончили во второй половине дня. Надо было торопиться к себе.

Заикин очень просил пообедать в полку, но я, к сожалению, не мог этого сделать. Остался комиссар дивизии.

Когда я уезжал, полк продолжал свой праздничный отдых. На опушке царило веселое оживление. С минуты на минуту ожидали дивизионный ансамбль.

Через час я был уже на своем КП.

- Товарищ полковник, несчастье, - встретил меня Пестрецов. - Позвонили из Карельского - тяжело ранен подполковник Заикин. Не знают, доживет ли до вечера.

- Да как же так? - мне не верилось. - А где наш комиссар?

- Повез раненого в медсанбат.

- Подробности сообщили?

- Не знаю. Разговор перебил начальник штаба. Да вот он и сам идет, показал Пестрецов на подходившего к нам полковника Арефьева, прибывшего в дивизию после гибели Вольфенгагена.

- Подробности такие, - сказал Арефьев. - Во время выступления дивизионного ансамбля начался обстрел...

- "Костыль" проклятый! - вырвалось у меня. - И когда он только засек? Ну, а дальше?

- Все разбежались по укрытиям. Заикин заскочил в землянку к музыкантам. И вот в эту землянку и угодил снаряд. Он разворотил ее, а Заикина искромсал осколками и щепой от накатника.

- Ранение тяжелое?

- Толком никто не знает. Определит только хирург.

- Есть ешё потери?

- Убиты двое и пятеро ранены.

На следующий день я навестил Заикина. Операция была уже сделана, его жизнь находилась вне опасности. требовался лишь длительный и тщательный уход. В течение трех часов хирург вынимал осколки и щепу, штопал кожу, накладывал пластырь. На теле Заикина оказалось свыше тридцати средних и мелких ран. От потери крови и тяжелой операции Заикин сильно ослаб, его поддерживали уколами.

Услышав мой голос, Заикин с трудом приподнял голову, посмотрел на меня виноватым взглядом. Говорить ему не разрешали.

- Все будет в порядке. Не унывай! - подбодрил я Заикина и тихонько пожал его руку выше локтя.

- Не беспокойтесь, выходим! - сказал мне хирург. - Главное - сердце, а оно у него крепкое. Выдержит!

Целых два месяца пролежал командир полка. А сколько внимания и любви проявили в это время к нему карельцы! Ежедневно у него бывал кто-нибудь из ближайших помощников. Два раза в неделю любимого командира навещали делегаты от рот, докладывали ему о своих боевых делах, справлялись о здоровье, желали бодрости. И на госпитальной койке Заикин всегда был со своими людьми и жил с ними одной жизнью.

* * *

Вскоре после ранения Заикина я случайно встретил на командном пункте Новгородского полка военфельдшера Катю Светлову и вначале не узнал ее. Мне она запомнилась маленькой, подвижной, с веселыми черными глазами и жизнерадостной улыбкой, в ватной телогрейке и шапке-ушанке. А тут я увидел девушку с серьезным сосредоточенным лицом, одетую в защитную летнюю форму. На груди у нее поблескивали орден Красного Знамени и медаль "За отвагу".

Она прошла мимо, поприветствовав меня и командира полка.

- Кто это? - спросил я у Черепанова.

- А вы разве не узнали? Это же наша Катя.

- Какая Катя?

- Светлова.

"Почему она так изменилась?" - подумал я.

- Чудесный человек, жалко с ней расставаться, - продолжал Черепанов.

- Почему расставаться?

- А вы разве не заметили? Она готовится стать матерью. Понемножку собираем ее в отпуск.

- А кто же отец?

- Не знаем. Пытались говорить с ней, но она или вежливо отмалчивается, или грубит, дескать, не ваше дело.

- А что слышно о Чуприне?

- Ничего. Нам он не пишет.

- А Кате?

- Пишет ли Кате? - переспросил Черепанов. - Откровенно говоря, не знаю.

Меня обеспокоила судьба Кати. Я понимал ее одиночество и замкнутость после неприятностей, пережитых зимой. Хотелось как-то облегчить ее горе. Решил поговорить с ней.

Она пришла в блиндаж командира полка, где я ожидал ее. В ответ на мое приглашение робко села за столик.

- Как живете, Катя? Как здоровье? - спросил я.

- Спасибо, товарищ полковник. Живу хорошо. А здоровье, как видите, тоже ничего.

Я ждал. что Катя скажет еще что-нибудь, но она молчала, только как-то натянуто улыбнулась.

- Вы ведь до этого работали в медсанроте. Почему же ушли оттуда? Вам там не нравилось? - спросил я, стараясь вызвать ее на задушевный разговор.

- Как вам сказать? Мне везде одинаково.

- Отчего же такое безразличие, Катя? Раньше вы рассуждали по-другому.

- Не знаю, товарищ полковник. Что было, то прошло.

Разговор явно не клеился. Было ясно, что Катя не желает делиться своими мыслями ни с кем, в том числе и со мной. Очевидно, надо было начинать разговор как-то по-другому.

- 3наете, Катя, я попросил вас к себе не просто поболтать, а ради серьезного дела...

Она быстро подняла голову, взглянула на меня и снова потупилась. А я продолжал, как бы не замечая ее смущения.

- Мы скоро расстанемся, и хотелось бы, чтобы у вас остались хорошие воспоминания о нашей дивизии. Мы тоже будем помнить о вас как о прекрасном боевом товарище, много раз рисковавшем своей жизнью ради спасения других. Мы ценим вас, Катя, и от всей души нам хочется помочь вам не только здесь, но и там, на новом месте. Куда вы думаете поехать? Если домой, то кто у вас дома? Каково ваше материальное положение?

Катя опять посмотрела на меня. В глазах у нее стояли слезы.

- Спасибо, товарищ полковник, за внимание.- с трудом выдохнула она. Поехать собираюсь к себе в Свердловскую область, там у меня мама и сестренка. Проживем как-нибудь. У меня на книжке есть немного денег.