– Да, – прибавила она нежно сквозь рыдания.

– Где Кларисса? – Закричал он вдруг. – Она не пришла!

– Дженни думала, что он хотел сказать «Лора».

– Мы не ожидаем Клариссу, – сказала она, – а Лора еще не приехала.

– Дженни, быть может Кларисса предшествовала мне в пути на этот великолепный корабль. Я найду ее там!

– Не знаю, – ответила Дженни слабым голосом, думая о том, как тягостна умирающему в эту минуту мысль о неопределенности судьбы Клариссы.

– Отец, если… если Лора прибудет слишком поздно, ты прощаешь ей ее ошибку, не правда, ли?

– Я ее уже простил, скажи ей это. Я люблю и прощаю ее, я надеюсь, что на том свете она присоединится ко всем нам. Но, Дженни, я не могу любить его, ее мужа. Я никогда этого не мог. Если когда-нибудь Лора будет без защиты, дай ей приют у себя; у нее не будет никого кроме тебя.

Было ли это одно из тех предвидений, одно из тех предсказаний, которые иногда сходят с уст умирающих? Быть может.

Дженни услыхала за дверью легкий шум; она думала, что это Лора, но это был доктор Джемс, который, оставшись только на несколько минут в комнате графа, пошел к графине.

Граф Окбурн опять впал как бы в летаргию, которая продолжалась час или два; он очнулся от нее только в десять часов.

– Элиза, который час.

– Десять часов, отец.

– Ах, это ты, Дженни, – сказал он радостно и с трудом протянул свою руку, как бы отыскивая ее.

– Моя Дженни, дочь моя со мною, наконец! И она не хочет помнить, сколько она страдала по моей воле.

Граф сказал эти слова, как бы забыв о присутствии его дочери: умирающие часто высказывают такое отсутствие памяти. Сердце Дженни сильно страдало.

– Я еще не у цели, Дженни, как долго!

Голос его был так слаб, что Дженни должна была наклониться над ним, чтобы слышать его.

Вдруг, он закричал твердым голосом и испуганным тоном: «Что теперь на море?»

Дженни дала ему какой-то ответ, чтобы успокоить; она не полагала, что он хочет говорить о приливе и отливе.

– Прилив, Дженни? Прилив? – Продолжал, он указывая пальцем на свой морской альманах на столе.

– Прилив прибывает, – сказала Дженни, посмотрев в книгу. – Отец, вода достигнет высшей точки в одиннадцать часов.

– А! Этого я и ожидал. Я не мог идти против прилива; но скоро начнется отлив и я отчалю с ним.

Она положила книгу и заняла прежнее место около отца.

– Ты скажешь моей жене, что я люблю ее и что я хотел видеть ее, но доктора этого не позволили. А, ты Дженни, люби моего маленького мальчика, обещаешь ли ты мне это?

– О, да, – сказала она, громко плача.

– И ты будешь… временами… здесь, когда меня более не будет, чтобы… видеть Люси.

– О отец, – бормотала Дженни глубоко удрученная. – О, ты не удалил ее от меня.

Граф наполовину открыл глаза: «Что?»

– Ты оставляешь Люси только мне и никому другому. О отец, я лелеяла ее с самой колыбели: я была ее второй матерью, ты не отнял ее у меня?

Граф очевидно терял сознание. Он был уже бесчувственен к земным делам.

– Я об этом не думал, Дженни, когда составлял завещание.

Голос его замолк и Дженни ничего более не могла расслышать.

В комнате воцарилось молчание: оно прерывалось только конвульсивными звуками рыдавшей Дженни.

– Все темнеет, – продолжал наконец граф. – Ближе, подойди ближе ко мне. Разве ты не видишь корабль? Он на якоре, он ждет. Смотри. Как он красив! Зеленый берег, яркие цветы, розовые облака, а там… там… Капитан! Вот Он! О, Дженни, закрой глаза, ты не сумеешь вынести этот свет. Он делает мне знаки. Да, да, я иду… Ах, этот свет! – прибавил граф, голос которого выражал столько любви и веры, что Дженни сама стала верить в это божественное видение. – Я тебе сказал, что Он не оттолкнет бедного моряка, разбитого бурей. Он поведет корабль к священной гавани.

Это были его последние слова. Смерть тихо приближалась. Было одиннадцать часов, начинался отлив и душа Франциска, тринадцатого графа Окбурна уходила в одно время с отливом.

Кто-то из прислуг вышел из комнаты, чтобы возвестить эту весть всему дому. В то же время так долго ожидаемая леди Лора появилась в дверях.

Когда депеша прибыла в дом полковника Мардена, Лора была на гулянии со всем семейством, осматривая соседние руины.

Она узнала о болезни отца только по возвращении и поехала сейчас же.

При пылкости своего характера, она стремительно бросилась на лестницу, как только ей открыли двери, думая, что она по инстинкту найдет комнату отца. На первом этаже, в коридоре, около комнаты графини она встретила прислугу, выходившую из комнаты графа.

– Как граф? – Спросила она.

Быть может эта женщина не знала, что ожидали другую дочь графа, но она не сразу отвечала и Лора с нетерпением топнула ногой.

– Я вас спрашиваю, как лорд Окбурн? Разве вы не узнаете меня? Я леди Лора Карлтон.

– Граф умер, миледи, – ответила женщина тихим голосом. – Он умер несколько минут тому назад.

– Умер, – кричала Лора, голосом которой звучал весь дом. – Мой отец умер. О, Дженни, правда ли это, – продолжала она, заметив свою сестру на верхнем этаже, – Дженни, наш отец умер?

Из комнаты леди Окбурн вышла сиделка бледная, как полотно. Она с горечью в голосе попросила немного больше осторожности и тишины.

Лора взошла в верхний этаж и вошла в комнату отца. Она бросилась к постели, утопая в слезах, находясь почти в бреду.

Отчего ее не предупредили раньше? Почему дали отцу умереть раньше, чем он увидел ее?

Дженни, горе которой не выражалось так шумно, хотя оно было гораздо глубже, пробовала успокоить ее, рассказывая ей, в каком полном сознании он умер, его слова, полные любви и прощения, но Лора продолжала страшно рыдать и ничем не давала успокоить себя.

Вдруг они задрожали. Высокая женщина в фланелевом капоте, со страшно бледным лицом проскользнула в комнату и остановилась перед трупом.

Лора, никогда не видевшая ее, молчаливо смотрела на нее; Дженни узнала леди Окбурн, за которой следовала сиделка, поднимая руки к небу и, жалуясь громко, что не хотят больше признавать ее авторитета. Крик Лоры в коридоре был слышен в комнате, и леди Окбурн, выскочив из постели, явилась сюда.

На лице ее было горе и упрек: горе – от смерти ее мужа, упрек – для тех, которые утаили ее от нее. Но она хорошо владела собою, и сохранила почти необыкновенное спокойствие. Она обернулась к Дженни и сказала, смотря ей прямо в лицо:

– Хорошо ли вы действовали, леди Дженни?

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, – сказала тихо Дженни, немного удивленная. – Я более не имею здесь ни голоса, ни ответственности. Я бы отдала мою жизнь, чтобы спасти жизнь моего отца!

– Вы были здесь с ним?

– С одиннадцати часов.

– И вы держали меня в отдалении! – Возразила графиня, голос которой дрожал от волнения. – Вы находите, что хорошо отстранять жену от смертного одра ее мужа?

– Я нахожу, что это очень худо, – сказала Дженни, – что ничто не может оправдать такого поступка. Первые слова, которые я услыхала здесь, были, что состояние отца должно быть скрыто от вас. Я пробовала возражать, я даже говорила доктору Джемсу, а потом всем трем докторам вместе; они единогласно ответили мне, что необходимо скрыть от вас все, потому что эти известия могут иметь для вас самые роковые последствия. Вопреки всему я бы известила вас, если бы могла.

Леди Окбурн строго посмотрела на сиделку.

– Это доктор Джемс, – сказала женщина, – он дал самые строгие приказания всем нам и мы не могли не слушаться его. Он боялся того, что теперь случилось; и кто знает, миледи, что это не будет стоить вам жизни.

– Прощаю вам, – сказала графиня.

– О леди Дженни, помиримся в эту страшную минуту, – продолжала она, умоляя, как бы увлекаясь непреодолимым чувством; это был ваш отец, мой муж! А теперь, вот он лежит мертвый перед нами. Он перешел в мир, где нет ссор; простите мне оскорбление, которое вы считали меня способной нанести вам; простите меня за удаление ваше из отцовского дома, до которого я сама того не желая, довела. Будем друзьями, по крайней мере сегодня, если уж нам не суждено быть ими позже.

Дженни положила свою руку в руку графини.

– Он поручил мне сказать вам, что он любил вас, что он хотел видеть вас, но что доктора запретили это ему. Смерть его была совершенно спокойная, и полная надежды на лучший мир.

«Еще короткое время, – сказал он, – и мы все соединимся там».

Леди Окбурн все еще держала руку Дженни в своих руках; она припала к подушке, на которой почивала голова умершего. Подавленные крики, прерываемые всхлипываниями, заставили ее обернуться. Это была Люси, которая, проснувшись, вероятно, при приезде Лоры, зашла в комнату, еще не совсем одетая.

– Ты, ты тоже скрыла это от меня, Люси! – Сказала графиня. – Я верила твоим словам!

– Она ничего не знала, – сказала сиделка. – Мы боялись, чтобы она вас не предупредила, миледи.

– О Дженни, – плакал ребенок, – почему ты меня больше не любишь? Ты знала, что он умирает и ты мне ничего не сказала: ты не хотела, чтобы он в последний раз поцеловал меня!

– Я не имею никакой власти в доме, Люси, и могу делать только то, что мне велят. Я здесь чужая.

Лора со времени прихода леди Окбурн стояла на коленях в углу комнаты; она с ней не говорила, и Люси ее не заметила.

Дженни обернулась к ней.

– Он простил тебя, Лора, совсем простил; он благословил тебя. Он умер даже без гнева на мистера Карлтона. Он умер благочестивым христианином и нежным отцом.

Она разразилась рыданиями.

– Ах, что ж из того, что я знаю, что мой отец умер так, в мире со всеми и с самим собою, что он теперь отдыхает со счастливыми, удар от этого не легче; я не могу перенести его.

Она проговорила эти последние слова в чрезмерной горести. Эта ночь в самом деле была сильным испытанием для всех, но удар сильнее других поразил Дженни Шесней.

Однако, несмотря на все обиды, нанесенные ей, Дженни должна была признать свою несправедливость по отношении к своей мачехе. Данный момент исключал возможность злопамятства, и она не могла не признать ее преданности, как жены, и безупречное исполнение всех обязанностей, которые наложил на нее брак с лордом Окбурном, хотя лично не могла принять его.