Ну ладно, чего уж там - к черту; короче, в тот вечер мы с ним устроили «проводы» и нахлестались «Хеннесси» вдрызг. Тогда-то он, наконец, и признался напрямик, что ему, мол, слегка не по себе: опытным врачам наверняка предстоит обнаружить в его организме массу всевозможных красот - хорошо, если только тех, о чьем существовании он и раньше смутно догадывался (предпочитая, впрочем, особо о них не задумываться), - но, чего доброго, и тех, о которых он до сих пор не знал и, может статься, так никогда и не узнал бы без постороннего вмешательства. Помнится, как-то раз, затеяв в квартире ремонт, он отвернул в кухне дряхлый, вечно текущий водопроводный кран, чтобы призвать его к порядку; отвернуть-то отвернул, а назад привертеть не смог - слишком уж все там прогнило и проржавело, так что при первом же грубом прикосновении посыпалась труха, в которую, оказывается, давно уже превратился металлический корпус… в общем, в конце концов пришлось менять не один только кран, но и вообще всю сантехнику, и слесари недоумевали, как, на каких соплях все это до сих пор держалось. Ясно было одно - держалось, пока не трогали; вот так же, Юлечка, и человеческий организм… - и, кстати, раз уж мы заговорили о кранах, мой сегодня не заработает, и не пытайтесь, - у меня всегда так бывало в юности накануне экзаменов… - Тут-то меня впервые и охватило знобящее предчувствие недоброго: никогда раньше я не видела, чтобы Влад до такой степени чего-то боялся. Так, может… может, лучше отказаться?.. - Поздно! Дареному коню, Юлечка, пусть даже и Троянскому, в зубы не смотрят… будем надеяться, что медики поставят мне зачет аутоматом…
В первый же вечер я навестила его. Шторы на окнах и впрямь оказались шелковыми, теплого желто-золотистого оттенка, с пышными кистями на уголках; осторожно отведя их рукой, я увидела чудный тихий скверик - с желтеющими тополями, уютными скамеечками и заасфальтированной окружной дорожкой, по которой рука об руку прогуливались трогательные пожилые парочки. Порадовал меня и внутренний антураж бокса - тут был мягкий диван с черной кожаной обивкой, и «видак» на передвижном столике, и два белых венских стула, и явно антикварная прикроватная тумба красного дерева, на которую я, удивляясь собственной дерзости, выложила «гостинцы» - букет садовых ромашек, пакет с апельсинами и три остросюжетных детектива в ярких, соблазнительных обложках. Впрочем, очень скоро мне пришлось обнаружить, что Влад и без меня тут явно не скучает. Кто-то - я так никогда и не узнала имя героя - снабдил его увесистой стопкой порнокассет, которые хранились ныне в тумбочке и которыми он, благодаря пресловутому «Панасонику», мог наслаждаться целыми часами - в промежутках между процедурами; кто бы это ни был, спасибо ему, так как обещанные «три дня» в конце концов растянулись до двух недель - в организме Влада и впрямь оказалось полным-полно всяческих болячек, требующих тщательного рассмотрения. Что именно это были за болячки, Влад не пожелал со мной обсуждать; лишь однажды в палату влетел улыбающийся белозубый рентгенолог с пачкой негативов и с порога радостно завопил: «Нехорошее затемненьице у вас, Владимир Павлович!!!» - но ему пришлось тут же умолкнуть, сникнуть и ретироваться под воздействием страшной гримасы и выразительной жестикуляции стеснительного Влада.
Мои ромашки успели засохнуть, когда профессор, наконец, засобирался на выписку - правда, не с пустыми руками, а с месячной путевкой в спецсанаторий, куда направил его Центр Геронтологии; вот тут-то я, все это время старавшаяся, подобно профессору, делать хорошую мину при плохой игре, и сломалась, и впала в уныние - заведение располагалось где-то под Ногинском, где я при всем желании не могла навещать своего любезного. Тот утешал меня как мог, лукаво намекая, что, дескать, его подлеченный организм сулит нам в будущем массу сладостных утех. Я поддакивала и крепилась до последней секунды, бегая по магазинам в поисках удобоприемлемой бутылки для главврача, помогая Владу стирать, гладить и упаковывать вещи и провожая его до остановки, откуда ходил фирменный рейсовый автобус Центра, - но, стоило тому скрыться из виду, не выдержала и дала волю слезам. Хорошо, что Влад не видел их - я вряд ли смогла бы объяснить ему, почему мне так грустно. «Подумаешь, месяц!» - сказал он, забираясь в автобус. Да, месяц можно пережить, но что-то во всем этом присутствовало куда худшее, чем просто тоска разлуки: отчего-то у меня было чувство, что отъездом его завершается очень важный для нас и, может быть, счастливейший период; что нам уже не удастся перекинуть мостик через этот временной разлом; что мы с Владом встретимся уже не теми, какими расстались, - а, значит… значит, мы простились навсегда…
Эти настроения весьма сказались на моей успеваемости: растущий с каждым днем груз пропущенных лекций грозил лавиной обрушиться на мою голову в самый разгар осенней сессии. Но до нее надо было еще дожить. А пока я, не в силах ни на чем сосредоточиться и все больше погружаясь в сомнамбулическое состояние пассивного ожидания, прогуливала занятия - и в неурочное (то есть как раз в самое что ни на есть урочное!) время привидением бродила по гулким коридорам факультета, словно надеясь встретить там Владимира Павловича или хотя бы его тень. Но, к моему отчаянному сожалению, она мне так ни разу и не попалась. Зато несколько раз я наткнулась на пиковую даму, коронованную собственной косой - Елизавету Львовну, которая в третью нашу встречу молча, но выразительно покачала головой, что для тех, кто знал ее, было гораздо страшнее любых слов и угроз.
Даже Гарри, у которого было много своих проблем, стал замечать неладное. После той незапамятной встречи в ресторане - я, кажется, забыла рассказать об этом, коллеги? - последовала недолгая, в несколько дней, но тяжелая пауза, которую я, понятное дело, не решалась нарушить первой, - а затем мой непредсказуемый брат снова, как ни в чем не бывало, возник на горизонте и, так и не задав мне ни единого (!) вопроса о Калмыкове и наших с ним отношениях (по-моему, он вообще избегал поминать имя своего врага всуе), стал зато внимателен ко мне почти как в детстве - и все чаще звонил и зазывал в гости, сыграть партейку-другую. В первое время я принимала эти приглашения с опаской, резонно боясь, что Гарри, всегда щедрый на сюрпризы, и на сей раз готовит мне какой-нибудь хитрый психологический капкан; но, так и не дождавшись, пока он покажет зубы, позволила себе, наконец, расслабиться - и поверить, что он, попросту устав от своих бурных страстей, соскучился по нашим уютным тихим посиделкам. Вот только оказалось, что шахматный партнер из меня теперь неважнецкий - я все время думала о чем-то другом и беззастенчиво «зевала» фигуры. Поначалу брат списывал мою рассеянность на обычный предзимний психоз, но как-то раз, когда я, сидя у него в гостях, в самый разгар напряженной шахматной партии ничтоже сумняшеся взяла пешкой собственную ладью, он не выдержал:
- Да что с тобой происходит, черт подери?! Ты как сомнамбула!
- А с тобой что происходит? - в ответ спросила я. В последнее время с Гарри и впрямь творилось что-то неладное: все чаще я слышала от него странные, пугающие меня рассуждения, - например, вот уже несколько раз он серьезным тоном знатока принимался утверждать, что, дескать, моя аура «свищет, как незаклеенное стекло» и что меня «не иначе как сглазили». А тут еще вот что отчебучил: заставил Анну обрезать ее роскошные волосы под самый корешок (и хорошо еще, что меня об этом предупредил!), мотивируя тем, что, дескать, не может больше выносить приставших к ним грязных взглядов, прикосновений, мыслей и помыслов некоего профессора, выглядящих - если смотреть на них третьим глазом - как отвратительные липкие комья и сталактиты дерьма. Бедняжка Анна, ни минуты не сомневаясь в аномальных Гарриных способностях (и даже свято в них веруя!), с готовностью повиновалась, утратив, по моим прикидкам, не менее семидесяти процентов своей прелести, - после чего Гарри, вымочив осиротевшие русалочьи волосы-водоросли в тазу с «Тайдом» и хлоркой, а потом как следует просушив феном, заложил их в основу очередной фамильной подушки-думки. Тех, кто был в курсе его семейных традиций, это логически наводило на захватывающую мысль о том, что дело идет к свадьбе.