3

Еще в первые дни Владова отъезда я прибегла к извечному способу самоутешения бедолаг, обреченных на томительное ожидание. Вычертив на большом куске ватмана таблицу - семь граф поперек, пять вдоль! - я украсила ее числами, каждое с причудливыми завитушками и финтифлюшками, а клеточки выходных дней еще и закрасила алым маркером; этот великолепный календарь я повесила над изголовьем своей кровати… и время пошло. Ежевечерне - не припомню, чтобы я хоть раз пропустила этот важнейший ритуал! - я зачеркивала одну из клеток аккуратным черным крестом: таким образом, казалось мне, я убиваю время разлуки, приближая нашу с Владом счастливую встречу. Но это плохо помогало, дни, хоть и расцвеченные веселыми кислотными оттенками, все равно походили друг на друга, словно человеческие лица - и тянулись, тянулись мучительно долго…

Я устроила себе маленькое торжество, когда в один прекрасный день количество «похеренных» клеток в моем календаре сравнялось с числом нетронутых; праздник этот был снабжен всей необходимой атрибутикой - дорогие сигареты с ментолом, бутылка «Токайского», небольшой самодельный плакат на стене: «Ура! Сегодня - Пиковый День!!!». Черный кофе с лимоном и ликером и торт «Прага» удачно ознаменовали Праздник Вступления в Последний Недельный Цикл; Великая Трехдневка заслужила похода в парикмахерскую, а Всего Лишь Сутки - покупки нового, перламутрового лака для ногтей. Ну, а когда, наконец, в календаре осталась незачеркнутой только одна, последняя, клетка - Возвращение Владулая, - мне и раздумывать не пришлось: цветы, конечно же, цветы!..

Поздняя осень - неблагодарное время для выражения чувств к человеку намного старше себя: везде так и чудится недобрый намек. Ох, и пришлось же мне в то утро попотеть в маленьком цветочном павильончике близ метро «Чистые пруды»! Изо всех углов на меня мрачно глядели… нет, не цветы - замаскированные лики старости и смерти; я чуть не психанула, ища чего-нибудь понейтральнее. Пожалуй, Владу подошел бы гладиолус - такой же стройный, статный, суровый и седоголовый; но все-таки он был уж слишком осенним цветком, сам вид которого, казалось, говорил о кончине лета, приближении зимы, близком прощании, торжественной печали; гладиолус пришлось отвергнуть. Еще хуже были астры - кладбищенские звезды, пахнущие крематорием; под стать им пышные белые хризантемы и - вне всякого сомнения! - маргаритки. Гвоздики были бы, в общем, еще ничего, так себе - вот только их демонстративно-революционный имидж все портил: эдакое «как молоды мы были…». Что нам оставалось? Только розы - приятные во всех отношениях, кроме одного: как сказал бы Гарри, «такая дороговизна!»

Устроив смотр своим скудным, сэкономленным на студенческих завтраках финансам, я с радостью обнаружила, что их как раз хватает на два цветка - любой окраски, любой степени распущенности. Тут уж мне стало совсем тошно. А что, пожалуй, это было бы круто - подарить старому профессору четное количество роз!!! Пришлось взять одну - красивую, сильную, шипастую, с длинным толстым стеблем и еще не начавшим раскрываться алым бутоном (малодушная перестраховка, вызванная возникшим в последний момент опасением - вдруг цветок увянет слишком рано и тем самым напомнит профессору о стремительно убегающих годах?!). Зато уж на упаковке и прочих прибамбасиках - таких, как спиралевидно закрученная золотистая лента и декоративная укропная растительность - я оттянулась в полной мере: все это стоило дешево и, кажется, не таило в себе никакого подвоха. Веселая толстая блондинистая цветошница, профессионально придавшая растению презентабельный вид, с приветливой улыбкой предположила, что у меня сегодня «не иначе как экзамен»; что ж, отчасти она была права, - роза моя и впрямь предназначалась преподавателю...

Я несла ее по Трубной опасливо, бережно, боясь, как бы лютый октябрьский «норд-ост», жестоко хлещущий меня по щекам, не повредил нежного бутона, в котором, казалось, были запрятаны, словно Кощеева смерть в яйце, моя любовь, тоска ожидания, страх перед неминуемой неловкостью первых минут. Добираюсь до факультета, вхожу внутрь и первое, что вижу - шумную компанию а-ля «среди баб один прораб»: две веселые пожилые тетеньки, по виду преподавательницы, щебетунья Людочка, суетливая, перекрывающая своим писклявым голосом общий гвалт Ольга Валентиновна, загадочно-молчаливая Елизавета Львовна… и в центре мой Влад - похудевший, пожелтевший, весь какой-то пришибленный, в дурацкой синей лыжной шапочке, старившей его лет на десять. Первым моим желанием было вновь, пока не поздно, скрыться за входной дверью: пошлые тетки не должны были лапать сальными пальцами мою выношенную долгими днями ожидания радость, я предпочла бы поздравить Влада с возвращением наедине… но увы, ярко-алый бутон на длинном стебле был не той вещью, которую могли бы пропустить цепкие глаза деканата. Прежде чем я успела отступить к дверям, дамы уже восторженно кричали: - Ах, Боже мой, какой роскошный цветок! Кому это, Юлечка? Неужели нашему дорогому Владимиру Палычу?!

Ничего не поделаешь, пришлось приблизиться. «Владимир Палыч» - чужой, старообразный, с необычно маленькой головкой в тускло-синей обтягивающей шапчонке - пошевелил бледными, вялыми губами - и, молча кивнув, принял из моих столь же вялых рук злополучный цветок, который мне ничего не оставалось, как вручить ему тут же, на месте, не отходя, как говорится, от кассы. Конечно, слова, которые я хотела бы произнести, не шли мне на язык, да и были, пожалуй, неуместны. Но никто не мог помешать мне за несколько кратких секунд приема-передачи розы разглядеть его лицо, которое я так жаждала увидеть весь этот месяц. - Помолодел, похорошел!.. - в кокетливом экстазе кричала громогласная Ольга Валентиновна.

Увы, наши представления о молодости и красоте явно не совпадали. Влад (который упорно отводил глаза и чье лицо выглядело озабоченным) произвел на меня странное, гнетущее впечатление. С опустевшими руками поднимаясь на второй этаж, где меня ожидали обычные студенческие будни, я не переставала спрашивать себя: что же случилось, почему же он выглядит таким уставшим, больным и старым?.. Возможно, виной всему - дурацкая адидасовская шапочка... Впрочем, что это я? - подумала я, достигая двери аудитории, - известное дело, акклиматизация, я зря беспокоюсь. И потом, он же прямо с дороги… Конечно, дорогого цветка немного жаль - и встреча смазалась; но ничего, говорила я себе, уж после занятий-то мы с Владом останемся наедине - и отпразнуем его приезд честь по чести.

Как бы не так!.. Мерзкие деканофурии, не удовольствовавшись отнятым у меня цветком, одна мысль о цене которого вызывала у меня дрожь досады, устроили еще и так называемый «вечер встречи», - а попросту говоря, пьянку, чьи характерные звуки - визгливый смех и разудалые выкрики почтенных педагогесс - раздавались из Владова кабинета до темноты. Наконец, я устала ждать и несолоно хлебавши отправилась домой. Телефон профессора мне в тот вечер так и не ответил: видимо, он засиделся с дамами допоздна. В начале первого часа я, по застарелой и уже ненужной привычке положив крупный «хер» на день «икс», сорвала календарь со стены - и, со злобой смяв его, отправила за спинку дивана, где у меня скапливался разный мелкий мусор.

Ночь прошла неспокойно. Наутро я специально вышла на остановку пораньше, чтобы встретить его, - но безуспешно: домой он, судя по всему, вчера так и не вернулся, ночевал на раскладушечке… Что ж, ладно. Невыспавшаяся, раздраженная, томимая самыми мрачными предчувствиями, добираюсь до факультета; даже не сняв дубленки, поднимаюсь на четвертый этаж, миную коридор, стучу в заветную дверь - и уже по неприязненному «Да-да!» в ответ понимаю, что профессор пребывает далеко не в лучшем расположении духа. Все-таки вхожу - и с дурацкой неуверенной улыбкой обвожу глазами кабинет. Весь интерьер вроде бы на месте - включая и самого Влада, сидящего за компьютером с гордо выпрямленной спиной, - но розы - моей розы! - нигде нет; не знаю почему, но в тот миг я не нашла ничего остроумнее, как поинтересоваться - куда он дел мой цветок?..